Благословение и проклятие инстинкта творчества

• «Во внешности Владимира Милашевского (1893–1976) и манере держать себя не было ничего экстравагантного и, тем более, эпатирующего, но в нём было что-то необычное, притягивающее внимание, выделявшее его из других… Зимой он был одет в тёмно-синее тёплое пальто с серым каракулевым воротником шалью и каракулевую шапку того же цвета; летом носил синий берет, надетый немного набок, что придавало ему в сочетании с небольшими усиками молодцеватый вид, в котором было что-то от Франции и облика королевских мушкетёров. Некоторые принимали его за артиста, хотя он никогда не играл на профессиональной сцене…» (из статьи М. Панова «Владимир Алексеевич Милашевский», российск. изд. 2007 г.)

• «Зимой одет был Виктор Замирайло (1868–1939) – график, живописец, театральный художник. – Е. М.) в чёрную накидку с двумя золотыми застёжками в виде львиных голов на груди. Длинные волосы эпохи Делакруа, Шопена или Мюссе. Низко примятая шляпа а-ля сомбреро и благородный профиль гидальго. Крадущаяся тень этой фигуры была бы великолепной моделью для французских художников эпохи романтизма…» (из книги Э. Голлербаха «Встречи и впечатления», российск. изд. 1998 г.);

• «Валентин Зубов (1884–1969) – меценат, учредитель Института истории искусств в Петербурге. – Е. М.) – носил бархатный чёрный пиджак с повязанным по-художнически лёгким, светлым бантом. Зимой на нём была «крылатка», или «гоголевская шинель» – большая, чёрная, с широкой, закрывающей плечи и половину спины накидкой. На голове его всегда или почти всегда была чёрная шапочка, «тонзурка» что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроенная… Я думала, что это или признак его графского достоинства, или примета его какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выделялась и привлекала внимание» (из книги И. Наппельбаум «Угол отражения», российск. изд. 2004 г.).

«…Одет Зубов был в тёмно-синий фрак, песочного цвета панталоны. Носил бачки и волосы, зачёсанные назад. Цилиндр и шинель были точно скопированы с мод эпохи романтизма. В руке была трость с тяжёлым набалдашником изображал воплощение из «Евгения Онегина» или современника Альфреда де Мюссе. Его очень радовало, что где бы он ни появлялся сразу привлекал общее внимание и удивление. Костюмы эти он носил и за границей. Однажды в Париже познакомился с африканской уроженкой, привёл её на какую-то квартиру. При виде молодого человека, одетого по моде 1830 года и в сопровождении негритянки, горничная, открывшая им дверь, чуть не впала в истерику от неудержимого смеха…» (из Воспоминаний Б. Берга, российск. изд. 2007 г.);

• «Расклеенные на улицах афиши (Петербург, 1910-е гг.. – Е. М.), огромными буквами оповещавшие о выступлении Александра Вертинского (1889–1957), извещали о предстоящем концерте именно того молодого человека, которого я когда-то хорошо знал… Я не знаю точно, сколько мне было лет – вероятно, 7 или 8, – когда на моём горизонте появился белесый молодой человек, поразивший меня, как теперь смутно припоминается, своим одеянием. На нём всегда была чёрная бархатная кофта, таких я до сих пор не видал, вокруг шеи был повязан широченный шёлковый бант. Мне самому нацепляли примерно такие же, только поуже и попестрее, и я их терпеть не мог, считая, что это наряд для девочки…» (из книги А. Бахраха «Бунин в халате и другие портреты: По памяти, по записям», российск. изд. 2005 г.). «Вертинский – дитя непростой эпохи, любопытного времени с его интересными веяниями и лукавыми пристрастиями – к музейности, к старой мебели, к старинным часам и монетам, к стихам, кокетливым стилизациям XVIII века и старым мастерам, – эпохи жеманства, манерности, мечтательной усталости, внутренней расшатанности и балованного снобизма… А. Н. Вертинский – отрицатель простоты в жизни и поклонник естественности на сцене. Для него правда существует только в искусстве, и естественность ему дорога только в театре. Его тщательный, нарядный, строгий костюм, его нервное лицо, манеры, жесты, сопровождающие текст, говорят о тайной влюбленности в наджизненность, безжизненность и внежизненность… Иногда я думаю, что ему аплодировал бы даже Оскар Уайльд. Ведь это он проповедовал несбыточное, наши вымыслы, очаровательную ложь, эту великую силу человеческого взаимопритяжения, общения, исповедничества…» (из книги П. Пильского «Роман с театром», Латвия, 1929 г.);