Блаженны алчущие

— Ты тратишь на мертвецов отличный напиток, — заметил Фрэнк Принцу, облизывая губы.

— Мы проложили дорожки в погреба лучших домов столицы. Я бы счел себя невежей, ежели б подал вам какую-то дрянь на последней в вашей жизни трапезе.

Какой вежливый! Вино вдруг показалось кислым, как уксус.

Есть фрукты с завязанными руками представлялось затруднительным, и Принц велел развязать гостям руки.

— Я бы на твоем месте не стал этого делать, — возразил Череп, как бы невзначай отступая на пару шагов.

— Ты на моем месте — точно нет, — презрительно согласился его повелитель. — А я скажу, ежели Грасс умудрится перебить всю эту толпу голыми руками и выбраться отсюда, значит, так нам и надо. Значит, наша столица заслуживает злодеев получше.

Фрэнк с облегчением размял запястья, натертые веревками. Жаль, эта милость мало что им давала. Даже Кевину не прорваться сквозь полчище бандитов, а произойди такое чудо, они все равно заплутали бы и подохли в бесконечных подземных переходах. Пожалуй, все, что им остается — пробиваться к озеру, чтобы стать добычей того, что там обитает. Лучше быстрая смерть, чем долгая, после пыток и издевательств. Но, о Агнец, неужели судьба велит ему непременно сдохнуть в темном склепе под землей, вдали от света Божьего?

Кевин отстранил чашу с вином, которую протягивал слепой. — Что ж, по мне никто не заплачет, да и дураки будете, коли меня отпустите, по правде сказать…

Боги, что он опять несет?

Похабный гимн подошел к концу, и в воцарившейся тишине бандиты начинали прислушиваться к беседе их Принца с ненавистными Ищейками.

— …Но имейте в виду: Его милость тут, — Кевин кивнул на Фрэнка, — закадычный друг Филипа Картмора, и коли вы тронете его, поднимется такая вонь, что вам всем станет нечем дышать.

Грассу, конечно, дорого стоило прибегнуть к подобному аргументу. Фрэнк этого стерпеть не мог — они здесь из-за его глупости, а значит, если кто и должен спастись, то никак не он. — Роули хотел избавиться от меня, меня и убивайте, — он повысил голос. — Заслужил — за то, что поверил в бандитскую честь. На самом деле, я действительно немного знаком с лордом Картмором, но именно Грасс — его старый друг со времен Академии, и…

Этого не мог стерпеть уже Кевин, и его возмущенный рык заглушил речь Фрэнка.

Принц Воров скрестил руки на груди, голубые глаза его сверкали насмешкой. — Я погляжу, все красные шавки, как одна, водят близкую дружбу с Картморами.

— Они уже пытались нам это втирать, — вспомнил Череп. — А теперь, кажется, сами запутались в своем вранье. Так кто там из вас близок к сильным мира сего?

Они с Кевином отозвались в унисон, указывая друг на друга.

— Он говорит правду… — Новый голос, сиплый и негромкий, прошел сквозь все звуки, как струна сквозь масло, оставив эхом то ли присвист, то ли шипение. Толпа сразу притихла, с любопытством выжидая.

От темноты, сгустившейся в дальней нише, отделилась тень. Заскользила ближе, обрастая плотью, но оставаясь такой же узкой и черной — черный плащ, черная шляпа, темные сапоги. Бандиты расступались перед нею, шарахаясь с брезгливой опаской, словно меж ними двигалось нечто склизкое и ядовитое. Возможно, так и было.

— Он говорит правду, — снова просипел незнакомец, подойдя почти вплотную. Как вообще разобрал хоть слово в своем дальнем углу?.. — Это верный друг Его милости лорда Картмора.

Широкие поля шляпы скрывали верхнюю половину вытянутого лица. Даже вблизи Фрэнк мог различить лишь темные пятна рытвин на щеках оттенка бледной поганки, искривленные в усмешке влажные губы, меж которыми нет-нет да мелькали треугольники острых зубов. И запах — сырой запах слизи и тины.

На миг почудилось, что перед ними какая-то глубоководная тварь, чудом научившаяся ходить прямо.

И отрастившая руки, одна из которых легла на плечо Кевина. Ее вид заставил Фрэнка вздрогнуть — вроде как человеческая, но… не совсем. Пальцы слишком длинные, ногти — слишком крупные и острые… Пожалуй, точнее было б назвать их когтями.

Грасс уставился на руку, явно пораженный такой наглостью, потом поднял взгляд — и прищурился.

— Ты?! — пробормотал он, и в его словах прозвучал отголосок той же брезгливости, приправленной, правда, не страхом, а изумлением.