Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

Сэм записался в армию в тот же день, как закончил старшую школу. Отец произнес перед ним ту же речь, что передо мной, — о том, как он в двенадцать лет остался один. Я отвез Сэма на автобусную станцию, и мы долго стояли обнявшись, не зная, когда увидимся в следующий раз. Он по-прежнему был бесстрашным и неугомонным. Глядя, как брат садится в автобус до Форт-Дикс, я гадал, как он приживется в войсках.

Лонни перевелась в Университет Мэриленда, чтобы доучиться на преподавателя старших классов, и начала работать в детском саду, готовясь по ночам к занятиям. Салли переехала к ней и уже заканчивала старшую школу.

Я был рад, что никто из нас не остался дома с Моной и отцом.

Общежитие братства кипело энергией и весельем. Это казалось мне одновременно чудесным и странным. В окружении друзей, наслаждаясь благоприятной атмосферой, я впервые за всю жизнь чувствовал себя в безопасности.

В конце сентября меня позвали к телефону: мол, звонит какая-то Мона. Раньше она никогда не звонила мне. Еще больше меня шокировало то, что она пригласила меня заглянуть в субботу к ним домой. Мне было страшно встретиться с ней. Время не утишило моей ненависти к этой женщине.

Я поднялся на крыльцо, и рука моя застыла в сантиметре от двери. Меня охватило плохое предчувствие. Я сделал глубокий вдох и заставил себя постучать.

Мона приотворила дверь, но полностью открывать не стала.

— Тебе пришло какое-то письмо, — сказала она. — Со штемпелем Альбукерке, но без обратного адреса. Подожди здесь.

Дверь захлопнулась. Вернувшись, Мона просунула в щелку конверт и добавила:

— Вот, это тебе. Бери и уходи.

Ничего не изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз на прошлое Рождество, — то же ледяное обращение, словно от почтового клерка, а не от мачехи, с которой я прожил восемь лет. Она даже не попрощалась. И не поздоровалась. Зачем она вышла за мужчину с детьми, которых ненавидит? Была ли Мона счастлива с отцом? Такое вообще возможно? Он же бешеный, как зверь. Да и сама она никого не могла сделать счастливым, не говоря уже о нем.

Я сел в машину и уставился на большой коричневый конверт, лежавший у меня на коленях. Раз штемпель из Альбукерке, то это наверняка от мамы. Вероятно, плохие новости. Я поехал назад в общежитие братства. К счастью, парковка была пуста.

Руки у меня тряслись, когда я распечатывал письмо. Внутри лежали мои фотографии и записка, нацарапанная узнаваемым маминым почерком, словно у ребенка: «Я тебе больше не мать. Это все твое».

Я начал просматривать фото — там были снимки из ЭПНГ, несколько из Альбукерке и два с моего дня рождения в Гэллапе. На одном Вайолет обнимала меня за шею, пока я задувал на торте свечи. Как только мне удалось в тот момент изобразить улыбку? Каждый снимок пробуждал еще более тяжкие воспоминания, чем предыдущий, пока я не понял, что больше смотреть не могу.

Складывалось ощущение, что я присутствую на собственных похоронах, но никто не пришел со мной проститься. Слезы неудержимо текли по щекам. Все мое детство пролетело перед глазами — а голос в голове твердил, что я сам был виноват в тех ужасах, которые пережил.

Я не испытывал такой боли с того дня в Гэллапе, когда мама умоляла меня не оставлять ее в пустом холодном доме. Я заслужил это, потому что не остался с ней. После ее тягостного визита к нам в Кенсингтон мы больше не общались. Я все равно ничем не мог ей помочь — не стоило и пытаться.

Я сидел один на парковке, чувствуя себя совершенно потерянным. В последнее время я впустил в свою жизнь ребят из братства, но если они узнают меня по-настоящему, то не захотят иметь со мной никаких дел. Задыхаясь под грузом собственной вины, я поклялся никогда больше ни с кем не сближаться, чтобы так не страдать.

Глава 45

Лонни в ту осень звонила мне каждую субботу, чтобы узнать, как у меня дела, хотя я мало что мог сказать ей. Иногда она приглашала меня к себе поужинать и позаниматься. Но детские воспоминания так и витали в воздухе во время этих наших встреч, и я старался быстрее уйти.

Я часто писал Сэму, который служил в Корее. Он рассказывал, что пристрастился к жеванию опиума из-за необходимости как-то справиться с нервами во время патрулирования северокорейской границы. Если Сэм писал правду — а он никогда не лгал, — его зависимость от опиума и алкоголя становилась все сильнее.

Утром в пятницу в конце октября один из членов братства постучал ко мне в дверь.

— Звонит твой отец. Говорит, ему надо тебе что-то сказать.

Страшные мысли чередой пронеслись у меня в голове. Сэм ранен? Что-то случилось с Лонни и Салли? Отец не стал бы звонить просто так.

— Папа, все в порядке?

— Нет, черт побери! — прорычал он, словно я сам должен был догадаться. — Завтра же приезжай домой и устрой скандал Моне.

Он говорил так, будто это самая обычная просьба.

— Зачем?

— В каком смысле зачем? — взревел отец. — Я ухожу от нее к женщине, с которой познакомился в индейской резервации. Ей восемнадцать, но выглядит она гораздо взрослее.

Он понизил голос:

— Понимаешь, так уж получилось.