Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

Результаты не заставили себя ждать. Моя лоббистская компания процветала, у меня появилось двое равноправных партнеров, с которыми мы стали не только коллегами, но и друзьями. Отношения с детьми улучшились. Через давних друзей я познакомился с Пэтти, прекрасной женщиной, на которой сейчас женат. Она была первым человеком, которому я без утайки рассказал о своем детстве. В прошлом я всегда старался побольше скрыть или опустить. Но Пэтти никогда меня не судила, за что я ей безмерно благодарен.

Когда отцу перевалило за восемьдесят, они с Моной попросили меня стать их законным опекуном. Отец страдал от сердечного заболевания и проблем со спиной, а у Моны началось старческое слабоумие, и она больше не могла ухаживать за ним. Служба социальной защиты постановила, что одни они жить не могут. Я вмешался и сделал так, чтобы они продолжали жить в своем доме в Хаттерасе, обеспечив им необходимый уход. Мы с Пэтти часто ездили за триста миль повидаться с ними.

Мы с отцом разговаривали практически каждый день, по телефону или лично, в основном о его детстве и о том, как он сидел в тюрьме. При любой возможности он повторял свое вранье о принадлежности к чероки и о безжалостных преступлениях белого человека над ним и его семьей. Отец ни о чем не жалел, говоря, что надо было перебить больше подонков, которые этого заслуживали. Когда я еще раз спросил его, не раскаивается ли он в том, как обращался с мамой, он ответил:

— Ну уж нет! Ей надо было сдохнуть в Гэллапе.

По крайней мере раз в месяц отец звонил мне сильно рассерженный чем-нибудь — счетом за медицинские услуги, плохо работающим слуховым аппаратом или сбившимися каналами на телевизоре. Прежде чем предложить ему помощь, я шутил: «Сейчас, только позвоню Бадди, посоветуюсь». Каждый раз он начинал хохотать. Это была наша с ним старая шутка про его первого сокамерника в Сан-Квентине, и мы смеялись над ней даже спустя сорок лет.

К тому времени прошло десятилетие после того, как я ему позвонил, побывав на Саут-Клифф-драйв. Он говорил так, будто наша жизнь была сплошной идиллией. Однако я не собирался спорить или возражать — прошлое больше не имело надо мной власти.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы стать полной его противоположностью, особенно для моих детей и для Пэтти, величайшего благословения в моей жизни. Отец знал, что я участвую в программе «Старшие братья, старшие сестры»[8], а также обучаю интернов в своей лоббистской фирме.

Он смеялся:

— Ты всегда хотел сделать, чтобы всем было лучше. Да кому это надо! Я знаю, ты уж мне поверь.

У меня училась и внучка его сообщника. Я испытал огромное облегчение, когда отыскал семью Джорджа и извинился перед ними. Когда я рассказал об этом отцу, глаза его наполнились слезами и он крикнул мне убираться. В следующий раз, когда мы об этом заговорили, он стал винить во всем Джорджа. Мол, именно из-за него они оба оказались в Сан-Квентине. Отец велел никогда больше о нем не упоминать.

Однажды ночью, когда отцу сделали операцию на открытом сердце и он думал, что умирает, он взял меня за руку и указал на блокнот и карандаш. Изо рта у него торчала трубка, в обеих руках стояли капельницы.

«Ты можешь меня простить?» — с глазами, полными страха, написал он.

Я широко ему улыбнулся и сжал его ладонь.

— Ну конечно. Ты же мой отец.

Но он выжил.

Два года спустя отец позвонил мне — у него случился удар, и говорил он так, будто набил рот камнями. До того дня он сохранял острый ум и вспыльчивый нрав, хотя ему и было уже восемьдесят пять лет.

На следующее утро мы с Пэтти поехали за триста миль проведать его. Голос у него снова стал четким, но глаза были красные, и он не понимал, зачем мы явились. Через пару дней у него случился второй удар. Хоть он и ослабел до того, что едва мог пошевелиться, отец по-прежнему громко ругался, проклинал докторов, твердил, что мозг у него в полном порядке, а вот спина болит — почему они ею не займутся? После нескольких дней в больнице мы перевели его в дом престарелых.

Неделю спустя, на Новый год, меня снова вызвали к отцу. Он устроил персоналу скандал за то, что его кормили, как он выразился, «отбросами с помойки». Когда я приехал, отец впал в глубокий сон. Но после пробуждения стало ясно, что это последний раз, когда мы видимся с ним. Глаза у него опухли, он не был ни злым, ни раздраженным — осталась только грусть и растерянность. Медсестра зашла ненадолго меня сменить, чтобы я мог выйти в коридор и собраться с мыслями.

Я сказал Пэтти, что отец умирает, и заплакал. Она велела мне возвращаться к нему, а сама обещала ждать, сколько потребуется.

Когда я вернулся к отцовской постели, он внимательно посмотрел на меня. Взгляд его пронзительно-голубых глаз на мгновение обрел прежнюю силу.

Отец велел наклониться к нему.

Когда я нагнулся, он ухватил меня за шею, как делал в детстве.

— Ты был моим любимцем. Я люблю тебя, сын. Всегда любил. Пожалуйста, поцелуй меня в обе щеки.

Раньше он никогда о таком не просил.

Я склонился к нему и поцеловал в обе щеки.

— Я тоже всегда тебя любил, папа… Прощай.