Бледнолицая ложь. Как я помогал отцу в его преступлениях

Отец не стал дожидаться ответа. Он завел машину и покатил назад, словно все было решено. Сердце у меня сжалось еще сильнее; голова начинала кружиться от мысли, что мама может не дожить до сегодняшнего вечера. Дома, когда я открыл дверь, отец вошел в дом следом за мной. Это было странно — обычно он куда-то скрывался или сразу снова уезжал. Занавески оказались задернуты, в доме стояла полная тишина, свет не горел.

— С днем рождения, Дэвид! — закричали мои друзья, и Сэм включил свет.

На журнальном столике стоял торт с Ковбоем Биллом. Рядом грудой лежали подарки, а с другой стороны стояли стаканы с «Кул-Эйд». Десять свечек торчали из толстой белой глазури, в петле шоколадного лассо. Когда я вошел, мама быстро их зажгла.

Джо, Билли, Тинкер, Бенни и еще шесть моих товарищей из «Гэллап Джайнтс» загудели в дудки прямо мне в уши. Они хлопали меня по спине и шутили насчет хоум-рана, который я собирался забросить в последнем иннинге — когда мяч врезался в землю. Худший хоум-ран на свете.

Вайолет тоже там была. Она обняла меня. Мне нравилось думать, что она — моя первая девушка, но Джо утверждал, что она с ним целуется. Врунишка!

Мои друзья хлопали в ладоши и смеялись, и мне отчаянно хотелось остановить этот момент. Все улыбались мне, и мамино лицо светилось таким счастьем, какого я никогда у нее не видел.

— Загадай желание! — велела мне она.

Я задул свечи, страстно желая превратиться в кого-то другого и перестать быть Дэвидом Кроу. Отец повез меня в пустыню договариваться о том, как избавиться от мамы, пока она готовила мне такой потрясающий сюрприз, — это была самая злая шутка из всех, что он со мной сыграл. Я не заслуживал ни торта, ни подарков.

Изо всех сил стараясь не расплакаться, я только и ждал, пока все уйдут. Мне хотелось убежать, чтобы никто не увидел моих слез.

С отцом веселье всегда мешалось с болью и страданием. Мы должны были подчиняться ему одному.

Прошло два месяца с того разговора о маме, но у меня по-прежнему было тяжело на душе. В середине октября наша учительница подошла к моей парте и осторожно положила руку на плечо. Мне нравилась миссис Гарсия — она позволяла мне кривляться перед классом и почти не сердилась за это. Иногда она даже смеялась моим шуткам.

— Мистер Родригес хочет поговорить с тобой у себя в кабинете, — сказала она. — Секретарь школы сейчас за тобой придет.

Все мои проделки тут же проплыли у меня перед глазами. Я делал массу вещей, из-за которых мог попасть в неприятности. Может, директор узнал, что я наступил ногой на картонку с молоком и обрызгал поварих в столовой? А может, учитель продленки видел, как я снова швырнул в Вайолет мячом? Она всегда на меня жаловалась, но я говорил себе, что в действительности она не против.

Когда секретарь вошла в класс и назвала мое имя, Вайолет ткнула в меня пальцем.

— Сейчас тебе достанется, придурок! — воскликнула она. — Наверняка мистер Родригес задаст тебе трепку и отправит в тюрягу. Ты этого заслуживаешь — ты самый отвратительный мальчишка в школе.

По пути к дверям я дернул ее за косичку уже второй раз за день, а она опять показала мне язык. По таким-то признакам я и решил, что нравлюсь ей, пожалуй, даже больше, чем Джо.

Я едва тащился к директорскому кабинету, и секретарь подталкивала меня в спину.

— Мне очень жаль, — шептал я себе под нос, чтобы потренироваться. — Это больше не повторится. Честное слово. В этот раз я обещаю. Только, пожалуйста, не сообщайте родителям. Очень вас прошу.

В приемной я глянул через окно на вывеску «Начальная школа Элеонор Рузвельт, база команды „Рейдерс“» и приготовился к худшему. Мистер Родригес, лысеющий мужчина с узкой полоской седых волос над ушами, сидел за деревянным столом и разговаривал по телефону. На стене справа от него висел диплом Университета Нью-Мехико, а рядом, на столе, стояла семейная фотография: сам директор, его жена и две дочки. Перед ним были разложены официального вида бумаги, где, судя по всему, описывались мои деяния.

Повесив трубку, он спросил:

— Ты знаешь, почему я тебя вызвал?

Я покачал головой.

— Но я больше так не буду! Честное слово.

— Хмм… — директор недоуменно покачал головой.

— Твоя мама сказала, ты любишь бейсбол, особенно нью-йоркских «Янки». Так что давай-ка сядем вместе и посмотрим последние пару иннингов финала мировой серии, а?

У меня отвалилась челюсть. Мама знала, что я люблю бейсбол больше всего в жизни, особенно нью-йоркских «Янки»: Микки Мэнтла, Роджера Мэриса, Клита Бойера, Бобби Ричардсона, Йоги Бэрра и Уайти Форда. «Янки» играли против «Джайнтс» из Сан-Франциско в мировой серии 1962 года. Я помнил всю их статистику и слушал репортажи со всех игр на своем маленьком транзисторном радиоприемнике.

Я представлял себя великим Микки Мэнтлом: подбрасывал в воздух мячи и ловил их или отбивал битой и бросался догонять. Сэм иногда играл со мной, но ему быстро надоедало. После какой-нибудь серьезной игры я надоедал всем вокруг ее подробными пересказами. Лонни с Салли закрывали дверь в свою комнату, когда видели, что я иду к ним.