Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— Ладно! А что, ежели я ее закатаю на год в голодную для марух (в женскую уголовную тюрьму — в Форс, Маделонет или Сен-Лазар), покуда ты будешь потеть на правилке (отбывать наказание и готовиться к побегу)?

— Разве ты мег, чтобы творить такие чудеса? Она не хороводная (не принадлежит к мошеннической шайке), — отвечал возлюбленный Паука.

— Эх, Паучиха! — сказал Чистюлька. — Наш даб почище мега!

— Скажи, какой у тебя с ней условный знак? — спросил Жак Коллен Паучиху властным тоном, который не допускает возможности отказа.

— Мга в Пантене (ночь в Париже). Только скажи это, и она поймет, что пришли от меня, а хочешь, чтобы она тебя слушалась, покажи ей рыжую сару (золотую монету в пять франков) и скажи: «Вьюгавей».

— Ее осудят в правилке по делу Чистюльки и за чистосердечное признание помилуют после года в голодной, — сказал наставительно Жак Коллен, глядя на Чистюльку.

Чистюлька понял замысел даба и взглядом обещал убедить Паучиху помочь им, добившись от Паука согласия принять на себя роль сообщницы в преступлении, которое он готовился взвалить на свои плечи.

— Прощайте, чада мои! Вы скоро услышите, что я вырвал моего мальчика из рук Шарло, — сказал Обмани-Смерть. — Да!.. Шарло ожидает в канцелярии со своими горняшками, чтобы заняться туалетом Мадлены! Поглядите-ка, — добавил он, — за мной идут посланцы от даба Аиста (генерального прокурора)!

В самом деле, показавшись в калитке, надзиратель знаком подозвал к себе этого необыкновенного человека, которому беда, нависшая над молодым корсиканцем, вернула ту дикую силу, с какой он, бывало, боролся с обществом.

Не лишено интереса заметить, что Жак Коллен, в ту минуту, когда от него уносили тело Люсьена, положил в душе сделать попытку последнего своего воплощения, но уже не в живое существо, а в орудие. Короче говоря, он принял роковое решение, как Наполеон, сидя в шлюпке, подвозившей его к «Беллерофону». По странному стечению обстоятельств все благоприятствовало этому гению зла и порока в его замысле.

Вот отчего, даже рискуя несколько ослабить впечатление чего-то необычайного, которое должна произвести неожиданная развязка этой преступной жизни, ибо в наше время подобный эффект достигается лишь тем, что лишено и тени правдоподобия, не уместно ли нам, прежде чем проникнуть с Жаком Колленом в кабинет генерального прокурора, последовать за госпожой Камюзо в салоны особ, у которых она побывала, пока происходили все эти события в Консьержери? Одна из обязанностей, которою не должен пренебрегать историк нравов, — это держаться истины, не искажать ее внешне драматическими положениями, особенно тогда, когда истина сама потрудилась принять романтический облик. Природа общества, парижского в особенности, допускает такие случайности, путаницу домыслов столь причудливую, что зачастую она превосходит воображение сочинителя. Смелость истины доходит до сочетания событий, запретного для искусства, столь оно неправдоподобно либо столь малопристойно, разве только писатель смягчит, подчистит, выхолостит их смысл.

Госпожа Камюзо попыталась сочинить себе утренний наряд почти хорошего вкуса — затея, достаточно мудреная для жены следователя, прожившей в провинции безвыездно в продолжение шести лет. Дело шло о том, чтобы не дать повода для критики ни у маркизы д’Эспар, ни у герцогини де Мофриньез, появившись у них между восьмью и девятью часами утра. Амели-Сесиль Камюзо, хотя и урожденная Тирион, поспешим это сказать, достигла успеха лишь наполовину. Добиться такого результата в нарядах — не значит ли ошибиться вдвойне?