Блеск минувших дней

Однажды ночью к дому Елены прискакал на коне очень высокий мужчина с жестокими глазами, у которого была рана от сабли, – поскольку к тому времени прошел слух, что в деревне появилась целительница. Елена впустила мужчину в свой дом тайком, потому что за ним охотились ашариты, его присутствие ставило под угрозу всех жителей деревни.

Она провела его в приемную комнату, очистила и перевязала ему рану при свете фонаря. Они немного поговорили. Мужчина поблагодарил ее, но не захотел остаться. Он понимал, что несет с собой опасность, поэтому заплатил ей и ускакал в темноту.

Мужчина возвращался много раз – всегда ночью, всегда тайком, всегда преследуемый, снова раненый или приводил другого раненого. Покидая Елену, он возвращался на войну, к жизни вечного мятежника. Изредка он все же оставался на ночь, ложился с Еленой в поисках утешения и успокоения; они дарили друг другу страсть и любовь, заботу и защиту. Елена оставалась для него убежищем всегда, до конца своих дней.

Убежище найти трудно. Иногда мы сами не понимаем, почему то или иное место становится для нас домом. Мы накапливаем воспоминания, которые превращаются в нас самих, потом в то, чем мы были раньше, – мы понимаем это, когда оглядываемся назад. Мы живем в свете, который приходит к нам.

Глава 17

Брунетто был со мной почти весь обратный путь от того места, где умер Теобальдо Монтикола. Он был вместе со мной во время многих путешествий, которые я совершил в своей жизни верхом и по морю, но этот рассказ не о них. Он – о событиях, в которых я принимал участие, и о людях тех далеких лет, когда я был молод и соприкасался с жизнью, более яркой, чем моя собственная.

Брунетто был мне другом все эти годы. Он знает, по-моему, как это ценно для меня. Я вспоминаю утро, когда мы познакомились и я чуть не погиб от стрелы, выпущенной по приказу отца Адрии, стоя в дверном проеме дома, в котором жил.

В тот год, отправившись верхом на Восток, я заставил его покинуть меня там, где дорога разветвлялась в нескольких днях пути от Ремиджио. Я совершал поступок, вероятно, грозящий смертью, и не было никакой необходимости, никакой причины, чтобы он рисковал вместе со мной. Я дал ему одно из двух писем, которые доверил мне Фолько, чтобы он передал его герцогу Серессы.

Лучше, если я приеду один, решил я тогда. Никто из имеющих какой-то ранг – а я имел звание и должность, поскольку выполнял поручение Серессы, – никогда не путешествовал по Батиаре в одиночестве, и то, что я появлюсь у ворот Ремиджио без сопровождающих, должно о чем-то говорить.

По крайней мере, я на это надеялся. Она сказала тогда, что убьет меня, если он умрет.

Горе (и страх) – ее и всего Ремиджио – еще свежая, зияющая рана. Теперь они лишились защиты: женщина, двое детей, город. Я поступал глупо, отправляясь туда, и Брунетто твердил мне об этом всю дорогу, а мне даже нечего было ему ответить. Мысль об этом просто пришла ко мне во дворе обители. Это показалось мне правильным, но я также чувствовал, что это не совсем мое собственное решение. Оно было мне послано. Не буду пытаться дать этому лучшее объяснение даже сейчас, много лет спустя.

Ветреным утром я увидел Ремиджио, а за ним – море, серое и бурное. Иногда мне кажется, что в моих воспоминаниях о том времени всегда ветрено. Понимаю, что это неправда, но, как говорят у нас в Серессе, правде и воспоминаниям не всегда легко танцевать вместе.

Я приехал, как и предполагал, уже после того, как пришло известие о случившемся, но опередив на много дней армию Ремиджио, везущую тело своего правителя.

Мне открыли ворота, и я въехал в город. Я был одиноким всадником, не представлял угрозы, а стражник на стене помнил меня и подтвердил, что я именно тот, кем назвался. Сересса защищала и определяла меня.

Меня проводили во дворец. По дороге я видел признаки того, что строительство прекратили. Все теперь прекратится в Ремиджио, за исключением, возможно, барабанного боя страха, который наверняка будет расти. Улицы были сверхъестественно пусты для весеннего утра. Я осознал, что колокола в святилище и на часовой башне не звонят. Интересно, когда они замолчали? Меня обдувал ветер с моря.

У ворот дворца у меня приняли коня. Передо мной открылась дверь, и я сразу вспомнил эту роскошную, красивую комнату. Я не переоделся после путешествия верхом, остался пыльным и грязным; возможно, это могли счесть проявлением неуважения, но выбор был не мой. Я бы с радостью где-нибудь помылся и переоделся. Никто не объявил официально о моем прибытии, когда я вошел, хотя, очевидно, о моем приезде знали, раз во дворец отправили гонца от ворот.

– О, смотрите, – произнесла Джиневра делла Валле. – Сересса снова оказывает нам честь.

Совсем другой голос по сравнению с прошлым разом, когда все видели ее радость при виде меня – или притворную радость. На этот раз в нем звучала холодная горечь. Помню, что вздрогнул.