Блистательные годы. Гран-Канария

– Не знаю, – неуверенно ответила Мэри. – У меня полная сумятица в голове. И почему-то меня посетила такая фантазия: надо уехать. Причудливая фантазия.

Это было правдой. Ее часто посещали причудливые фантазии: какое-то место, вдруг показавшееся навязчиво знакомым; томительный, ускользающий аромат; сладкие запахи пышного сада у подножия горного пика, увенчанного шапкой снега; сада, купающегося в ясном свете луны под шепот близкого моря. Этот сад часто являлся ей во сне, и она радостно бросалась туда, бродила там, перебирая пальцами цветы, поднимая лицо к луне и испытывая чарующее счастье, озарявшее ее, подобно потокам света. На следующее утро она становилась печальна и молчалива, избегала общества, не находила себе места, чувствуя себя выброшенной из обыденной жизни. Однажды она рассказала о своем саде Майклу. Он по-доброму рассмеялся, как обычно, со спокойной уверенностью обладателя.

– Ты все еще дитя, Мэри, – сказал он тогда. – Тебе следует повзрослеть.

Этот ответ оставил в ней чувство неудовлетворенности. Она ничего не понимала. Ее волновала эта странная фантазия, ведущая свою тайную борьбу, словно растение, пробивающееся из темноты навстречу солнцу. А иногда эта фантазия пугала ее, потому что в итоге причиняла слишком много боли.

Она внезапно подняла глаза. Элисса не отрываясь смотрела на нее.

– Ты забавная маленькая килька, Мэри, – рассмеялась она. – Ты как ребенок, уставившийся на радугу. Именно так. Передай мне шоколад. И ради всего святого, запусти граммофон. Потому что мне скучно – ох, ужасно скучно.

Глава 6

Пробил колокол, отмечая начало второй полувахты, и эхо этого звука долго звенело в ушах Харви, когда он, полуодетый, лежал на койке, не отрывая взгляда от бегущего наискосок по потолку ряда болтов. Девятнадцать белых болтов, круглоголовых и симметричных, выстроенных в аккуратную линию. Он считал и пересчитывал их, как человек, сходящий с ума от бессонницы, тщетно пересчитывает овец. Иногда среди потрескиваний и вздохов судна он слышал стук молотков, забивающих эти болты, а иногда молотки стучали в его голове. Вид у него был до странного загнанный: стиснутые руки, бледное изможденное лицо. Конечно, он страдал, но переносил страдание со стоической горечью. Временами в его голове мелькало: несколько шагов к борту, а потом холодная темнота, конец всему. Но это было бы слишком легко, и он каждый раз с отвращением отталкивал эту мысль. А временами, погрузившись в самоанализ и почти не щадя себя, он пытался отследить в своих ощущениях признаки патологии. В нем всегда жил этот импульс, сродни инстинкту: любопытство исследователя, жгучее желание докопаться до причины всех причин.

Этот мотив управлял всей его жизнью.

Рос он в суровой обстановке. Отец был учителем – не благодушным наставником в дорогом учебном заведении, а строгим преподавателем естествознания в школе-пансионе Бирмингема, получавшим маленькое жалованье. И все же Уильям Лейт был умен и амбициозен – человек, опередивший свое время, слишком талантливый для выполняемой им саморазрушительной задачи: заталкивать в упирающихся юнцов базовые знания химии и физики. Однако он считал эту задачу необходимой. Его жена Джулия относилась к числу тех женщин, существование которых можно охарактеризовать одним словом: требовательность. Она ненасытно требовала нарядов, денег, внимания. Она полностью истощала скудные доходы мужа; жаловалась на недостаточность этих доходов; травила его, изнуряла его мозг и тело, а потом ушла к коммивояжеру, обставив свое бегство с надменным вульгарным пафосом. Больше ни муж, ни сын о ней не слышали.

К тому моменту, когда жена его бросила, Уильям уже страдал ранней формой туберкулеза – его кашель будто окончательно подтверждал его несостоятельность, что и толкнуло Джулию в объятия коммивояжера, – а после ее ухода здоровье Лейта стало стремительно ухудшаться. Казалось, его это не беспокоило. Он отринул амбиции и обратил свой изнуренный, но по-прежнему блестящий ум на сына, названного в порыве юношеской самонадеянности в честь великого Гарвея[31]. Таким образом мальчик был почти обречен на страсть к научным исследованиям, и поскольку он никогда не любил мать, у него рано развилось презрение к женщинам.

Когда Харви было двенадцать лет, Уильям Лейт умер от легочного кровотечения. Это был ошеломляющий удар. Харви любил отца, их связывала крепкая дружба.