Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии

Тут, как всегда, ключом била жизнь большого артистического города. Под громадными сводами этой единственной в мире галереи, напоминающей размерами готическую базилику, толпились сотни праздного, по – видимому, народа. Праздного потому, что они ничего не делали в общем смысле этого слова. Вы могли одни и те же лица встретить здесь за столиками кафе, пивных, фиаскетерий[53] и утром, и в полдень, и в шесть часов, и вечером. Тем не менее, торчать здесь постоянно было для них именно делом и настоящим! Всё это актеры, певцы, хористы, статисты, музыканты, дирижеры оркестров, суфлеры, бутафоры и прочая театральная братия, оставшаяся без ангажемента, и потому алчущая и жаждущая агента с предложением контракта и задатка.

Не выходя отсюда, можно было бы разом составить труппы на двадцать, на тридцать театров, и потому среди этой мелкой рыбешки, как в воде, во все стороны сновали сытые и бойкие рыболовы – факторы, уловляя неопытных в свои даже не особенно хитросплетенные сети. Этторе давно был знаком с этими голодными товарищами с одной стороны и жадными, ненасытными щуками с другой. Ему не их надо было. Он торопился к кафе Биффи, еще издали разыскивая там кого – то…

– Э! Антонио! – обрадовался он.

– Caro Ettore!

И навстречу ему поднялся старик с энергичными чертами лица, сильный, напоминавший немного его отца.

– А я тебя искал! Что, всё не у дел?

– Да! Нас, прежних трагиков, не очень любят. Сегодня говорю агенту Точини. Знаешь эту хромоногую бестью? Ему колено певец Росотти перебил.

– Знаю.

– Ты что, говорю, мимо меня всё бегаешь? Забыл о старике Антонио? А он: «Нет, не забыл. Как только понадобится мне иерихонская труба, к первому тебе обращусь». Правда, звали меня в Иврею… да, но только на последние десять представлений, а плута Фидору ты знаешь, никогда четвертого квартала не доплачивает[54]. Вот и сижу здесь целые дни за чашкою кофе. Уж и то сегодня мне Бепи, здешний лакей, говорит: «У вас чашка чудотворная. Вы ее десять часов подряд пьете, а она всё полна. Смотрите, чтобы в ней не завелась паутина».

И он добродушно засмеялся. Старик знал Этторе еще мальчиком и очень любил его.

– Ты слышал, что я будто бы провалился в Фаэнце.

Старик подмигнул ему.

– Как же, как же… И этот косолапый мул Фаготти заменил тебя! Еще бы. Ловкий парень, ну да так карьеру не сделаешь… Поверить я этому не поверил, только ни я, ни другие никак понять не могли, в чем тут дело? С чего ты вдруг бросил сезон на половине? Думал, что с Морони повздорил – нет! Морони умная лисица, он видит людей насквозь и, точно оценщик в Monte di Pietà[55] (ох, знакомо мне это учреждение) сразу определяет, кто чего стоит, без ошибки.

– Меня отец вызвал.

– Великий Карло?

– Да.

И Этторе опять, краснея и негодуя, начал ему рассказывать всё, что случилось с ним за последнее время.

Старик Антонио выслушал его до конца, не прерывая.

– Ну… Что ты мне скажешь?

«Иерихонская труба» вынул «вирджинию» – богопротивную местную сигару, табачные листы которой обернутые вокруг соломинки являют возмутительнейший пример наглого самозванства, и, потребовав себе машинку с огнем, положил «вирджинию» на него. Та хрипела, сопела, кашляла, вывертывалась и развертывалась и, наконец, в этом мучительном аутодафе согласилась закуриться.

– Видишь ли… Твой отец, это настоящий uomo di pietra (каменное сердце)! Ecco! Именно uomo di pietra. Это скала, утес, всё, что ты хочешь. Раз к нему попало в голову, кончено, – он умрет скорее, чем изменит решение. И ты можешь убеждать его, сколько тебе угодно, – будет напрасно. Я так думаю, что ежели бы даже наш депутат, сам Феличе Кавалотти[56], начал с ним разговаривать, – великий Карло и его, как и тебя, послал бы ко всем чертям. Такой уж характер. Старого времени дуб. Его не свернешь. Теперь все люди пошли с расщепинками. А он цельный, могучий. Я его помню. Сколько раз вместе играли. Бывало, ничего не слушает и не только не слушает, а даже не слышит. Ты знаешь случай с il re galantuomo[57]? Ведь это при мне было. Является к нему maestà[58]. А ведь Vittorio Emmanuele не нынешнему чета[59]. Ну, сел в уборной у Карло и говорит ему: «Ты, мой милый, великий артист, только зачем, изображая Карла Пятого, так шагаешь по сцене, точно тот гимнастическому шагу учится». А наш «великий» Брешиани засмеялся и говорит ему: «Ты, maestà, великий король и больше тебя в Италии еще и не бывало. Только зачем ты на Лаго – ди – Комо в Мольтразио с синдако Беллинзаги[60] подрался? Правда, у него красивая жена. Да ведь у тебя есть своя». Ну и что же? Великий король действительно оказался великим. Расхохотался, понял, в чем суть, и больше уж к твоему отцу с советами не ходил… «Ну его, говорит. Он слишком строг. Пожалуй, мне войну объявит. Ведь он на сцене такой же король, как и я вне сцены». Еще бриллиантовый перстень ему послал. Так видишь, каков у тебя отец. А ты хотел, чтобы он твоих убеждений послушал. Ты вот возьми да наш собор сверни с площади и пройдись с ним под руку по Корсо. Скорее это тебе удастся, чем заставить отца согласиться, что он не прав.