Блок 11. Выхода нет

— Абсолютное большинство из нас не понимало — или не хотело понимать, — какая нам угрожает опасность, — по крайней мере до того момента, пока уже не стало слишком поздно. У меня, правда, имелись кое–какие связи, и я догадывался о том, что замышляют нацисты. И я предупреждал об этом Элиаса и Мириам. Я уговаривал их перебраться в какое–нибудь безопасное место. У нас тогда еще имелось время на то, чтобы что–то предпринять. Однако Элиас был непреклонен: он, как и всегда, предпочитал подчиняться воле Господа. Я вполне мог выбраться из гетто и уехать. Однако я не смог заставить себя покинуть Мириам. В первый раз в своей жизни я подчинился тому, чего требовало от меня мое сердце.

— У тебя нет сердца, — злобно пробурчал Элиас.

— Хотя Элиас не хотел уезжать, я придумал, каким образом можно было бы спасти хотя бы Иду. С такими правильными чертами лица и белокурыми волосами, как у нее, она вполне могла сойти за арийку. Ее готова была принять к себе одна католическая семья. Я сказал этим людям, что она моя племянница, приехавшая из Силезии. Возможно, они смогли бы обеспечить ей и надлежащее лечение…

В глазах Элиаса вдруг заблестели слезы.

— Какое еще лечение? — спросил Берковиц.

— У нее в костном мозге обнаружили что–то вроде малюсеньких белых пузырьков. Врачи сказали, что она безнадежно больна. Ведь так, Элиас?

Раввин ничего не ответил. Его плечи подрагивали от охватившего его волнения.

— Однако до нас дошли слухи, что то ли в Берлине, то ли где–то в Америке было сделано грандиозное открытие: там открыли что–то такое, что вроде бы назвали рентгеновскими лучами. Возможно, после окончания войны мы смогли бы отвезти ее туда…

— Ида была обречена, — прошептал Элиас скорее самому себе, чем другим заключенным. — Такова была воля Господа.

— Ее состояние не было критическим! По крайней мере, еще не было критическим. Она, правда, выглядела немного бледноватой, но никто тогда даже и не заподозрил бы, что она больна. Как бы там ни было, мне удалось раздобыть необходимые документы. При помощи золотых часиков и парочки бриллиантов я подкупил один из патрулей, которые не позволяли никому покидать гетто. Иду можно было вывезти, спрятав в автокатафалке, а затем она прибыла бы в свою новую семью. Мириам была согласна. У нее от тоски разрывалось сердце — нелегко расстаться с собственной дочерью, да еще и неизвестно на какое время, — но она была согласна. Наступила ночь, в которую Ида должна была покинуть гетто. Однако в самый последний момент он, — Моше показал на Элиаса, — неожиданно отказался ее отпускать. Он лепетал что–то про Бога, про Авраама и про кого–то там еще и наотрез отказывался позволить Иде уехать. Мы — я и Мириам — его всячески уговаривали, мы его умоляли, однако он упорно стоял на своем. Он не мог смириться с мыслью, что его дочь будет выдавать себя за католичку. Он говорил, что Бог ему этого не простит, что он, Элиас, не может предавать своего Бога… Того самого Бога, по воле которого ты угодил сюда, да, Элиас? На рассвете подкупленный мною патруль сменился, и уже нельзя было больше ничего сделать. Две недели спустя нацисты устроили облаву в гетто. Нас всех оттуда увезли. Когда мы вышли из вагона на железнодорожную платформу, эсэсовцы забрали Иду у Элиаса и Мириам и куда–то ее увели. С тех пор мы не знаем, где она находится. Ида, можно сказать, исчезла.

Элиас согнулся вдвое и тяжело задышал. Если бы он смог, если бы здесь, в концлагере, его слезы не были уже давным–давно все выплаканы, он бы сейчас горько зарыдал.

— Это то, что произошло на самом деле. Именно так была разрушена семья Элиаса. Ида исчезла, а Мириам… С того момента, как Элиас не дал мне вывезти Иду из гетто, Мириам стала его ненавидеть. Она не позволяла ему к ней даже прикасаться. Элиас для нее больше не существовал. Мириам замкнулась в себе. Она испытывала очень сильные душевные страдания. Она испытывала такие страдания, каких вынести не могла.

— А ты решил ее утешить, да? — Элиас бросил на Моше гневный взгляд, а затем отвернулся. — Смотрите! — вдруг сказал он, вытаскивая откуда–то из–под своей куртки потертую фотографию и показывая ее другим заключенным. — Это Ида. Моя маленькая Ида.

Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида — маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.

— Ты безумец, — сказал Берковиц. — Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!

Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень–очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.

— Она — единственный человек в мире, который меня никогда–никогда не обманывал.

— Хватит! — сказал Отто. — Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.

Яцек сделал шаг вперед.