Блокада Ленинграда. Дневники 1941-1944 годов

Сегодня ели болтушку, состоявшую из воды и жмыха. Кроме этого, еще драгоценность – свой паек хлеба. Я себя ловил на том, что стою в очереди в лавке за своим кусочком хлеба и с жадностью смотрю на тех, кто получает хлеб на несколько человек. Выходит как-то много! Наша столовая кормит щами из хряпы и воды, а также кашей из жмыха. И за этой пищей драка. Бесконечные очереди, облизывание тарелок – в чем участвую и я. Если добавить ужасную грязь, отсутствие тарелок (не более 20–25 на всю столовую), вырывание другу у друга этих грязных тарелок, полное отсутствие ложек и лакание этих несчастных щей (без намека жира, так как они состоят только из воды и хряпы) прямо из грязных тарелок, то можно себе представить весь ужас нашего положения, весь ужас блокады. <…>

Сегодня заглянул в багажную кладовую на Финляндском вокзале – там набито не менее сотни трупов. <…>

У меня апатия ко всему и тяжелая тоска по своему дому, по Гатчине. Вспоминается мой маленький, никогда не забываемый сыночек Вадик, бедненький, его могилку, наверное, разорили [А. А.].

9 января 1942 года

Ленинград питался дальнепривозным углем. Уже в августе прекратился подвоз, жгли запасы. Затем стали собирать с мелких точек, оставляя без топлива рестораны, больницы, мелкие и крупные заводы, госпитали, дома.

Все свозилось на электростанции. Где можно – железнодорожным транспортом, где – трамваем, а где – автомашинами. Уголь стал для Ленинграда как хлеб, и вот его оставалось все меньше, наконец, станция остановилась полностью. Военные заводы встали. Резко снизилось изготовление снарядов и других боеприпасов, войска, находящиеся внутри кольца, получают все меньше боеприпасов. Торфопредприятия, находящиеся внутри кольца, лесозаготовительные бригады с огромным напряжением обеспечивают торфом и дровами 5-ю ГЭС[48], чьи котлы готовы принимать такое топливо. 1-я станция дожигает последний уголь и скоро перейдет на консервацию. Мощности едва хватает на хлебозаводы, водопровод и некоторые пищевые предприятия. Иногда выключаются и они. <…>

Филя[49] через горком партии предложил выехать. Звонили об этом. Решил остаться. Уехали: Парижский, Абрамович, Неплох, Шиндерей, Емельянов[50] еле ходит. Говорит с трудом, изменился до неузнаваемости.

Шестого умер К-в. Вот уже трое суток мы не можем отвезти его даже к заводоуправлению в сарай. Ему крысы выели глаза, съели нос, труп разлагается, но это никого не беспокоит. Чувства у всех настолько притуплены, что только собственная жизнь занимает мозг [Л. Х-в].

«Многоуважаемый Алексей Александрович![51]

Тысячу раз прошу извинений за мое беспокойство к Вам. Я знаю, что Вам не до меня сейчас, что Вы очень заняты, сознаю, что я даже делаю чуть ли не преступление, беспокоя Вас, но умоляю Вас, прочтите мое письмо. Это меня заставляет беспокоить Вас опухший и голодный ребенок, которого еще может быть можно спасти от смерти.

Везде и всюду я предлагала свои руки, но все оказалось напрасно. Помочь хоть чем-нибудь своему ребенку я бессильна.

Не так давно я Вас беспокоила по поводу эвакуации и приношу Вам великую благодарность, что Вы оказали содействие, но получить эвакуационное удостоверение мне стоило больших трудов, его я не получила. Мне дали такие телефоны, по которым я звонила четыре дня, но без успеха, но все-таки я попала к Бажанову, который записал меня, но ничего положительного не сказал, может быть, будем ехать, а может быть, и нет – придете справиться, но справиться оказалось очень трудно. Я не могла добиться ничего. Я присоединилась к заводской организации. 5 декабря я уехала из города, довезли 50 км, просидели до 15 декабря, а 15 декабря нас вернули обратно в город, и вот опять я вынуждена беспокоить Вас, Алексей Александрович, не примите это ни за нахальство, ни за привязчивость, что я Вас беспокою, а вот рядом лежит больной голодный ребенок. Я хотела обратиться к Вам с двумя просьбами.

Первая – накормить его и вторая – помогите мне с ним уехать из Ленинграда. Я очень люблю работать и знаю, что мои руки нужны в любом колхозе, а моя только цель спасти ребенка, я обращаюсь к Вам как мать.

Алексей Александрович, помогите мне в чем-нибудь, пусть это будет письмо лично к Вам, я буду ждать от Вас ответа, и эта надежда, что Вы окажете мне помощь, даст поддержку мне и моему сыну, а потом я буду много работать и благодарить судьбу за Вас.

Еще раз извините и простите меня, что я Вас беспокою, но это заставляет болезнь и голод ребенка. У меня было большое желание добиться и видеть Вас лично, но это все напрасно.

Многоуважаемый Алексей Александрович, спасите мне Толю, ведь Вы тоже отец и поймете меня, как тяжело потерять ребенка такой нелепой смертью, а его только накормить, и мы с ним можем уехать, а там работать и работать.

Извините меня, я изложила на этом клочке бумаги все, что было у меня тяжелого.

Остаюсь с большими приветом и уважением к Вам

Маруся Стельмах [В левом верхнем углу резолюция]: т. Андреенко, окажите единовременную помощь [Подпись].

10 января 1942 г.».