Блокадные нарративы

Для умершего, особенно бессознательно умершего (сознательно умирающий как бы рассматривает себя со стороны), порядок жизненных опытов безразличен. Один из очередных его жизненных опытов оказался последним. Но рядом стоящий и несущий на себе вину и ответственность непрерывно конструирует эту чужую жизнь. И для него последний, непоправимый момент (завершение, развязка) исполнен ужасной значительности[284].

Хотя сложно относиться к собственной жизни и смерти с точки зрения эстетической структуры или эстетического смысла, Оттер сознает, что, по крайней мере, так необходимо относиться к смерти других. Выстроить историю смерти как нарратив особенно трудно в случае смерти от истощения, «дистрофической» смерти. Хотя момент смерти очевиден, когда начинается трагедия, совершенно неясно:

Дистрофия научила нас зрелищу постепенного, неуклонного и, в конечном счете, легкого уничтожения человека, процесса, в котором последний акт уже не имеет особого значения. И смущающая душу загадочность этого процесса – постепенного распада человека – состоит в том, что мы даже не знаем, в какой именно момент нам следует оплакивать наших близких. Может быть, их следовало оплакать 22 июня[285].

«Рассказ о жалости и о жестокости» восстанавливает историю теткиной смерти и жизни, особенно в последние месяцы блокады. Эта история рассказана дважды, с перебивкой и структурированием посредством анализа. В первый раз Оттер систематически анализирует три периода жизни, удерживая в качестве перспективы тему «жалости к тетке», – это более теоретичная часть. Сперва он описывает их прошлую жизнь (до блокады), затем период передышки и потом рассматривает почти невозможную, непредставимую зиму. Важно, что эта точка зрения пропускает самый ужасный период – зиму 1941/42 года (даже в «Записках» к этому периоду Гинзбург подбирается с трудом – словно бы оглядываясь в пропасть из наступившей весны и лета).

Во второй раз Оттер рассказывает историю смерти тетки, которая разворачивается на протяжении последней четверти рассказа, размечая ее хронологически, именно как историю, спрашивая себя, как он мог не заметить ее предсмертных симптомов: «Процесс гибели протекал постепенно, и трудно было поймать его начало»[286]. Он вспоминает первый этап блокады, когда тетка сама ходила в столовую и хорошо держалась, фривольно и с оптимизмом; затем – первую болезнь, ангину или простуду, которая запустила спираль снижения самочувствия; довольно коротко описывается ужасная зима, когда Оттер ушел из дома, а она осталась с соседями, которые обращались с ней плохо, а затем Оттер перевез ее к своим друзьям; период передышки весной, когда она занимала себя, варя хряпу из листьев, но больше не выходила на улицу; и осень, когда появились такие нехорошие симптомы, как жалобы, мольбы; и наступление последней зимы, когда встал вопрос госпиталя. По мере того как Оттер прослеживает ухудшение самочувствия тетки в эти месяцы, он вспоминает многочисленные ошибки и неправильные поступки. Ближе к концу, например, Оттер отплачивает за то, что тетка прячет его подтяжки, вытряхнув все содержимое шкафов, уходя на работу, очень хорошо зная, что ей придется убирать, когда каждое движение для нее – чудовищная мука[287].