Блокадные нарративы

Вспоминая последние месяцы, проведенные с теткой, Оттер пытается достичь такого понимания посредством своего рода линейной рационализации, которая находится в напряженных, но продуктивных отношениях с первой обсуждавшейся фигурой мысли – с кругом. Поначалу кажется, что Оттер окончательно завяз в круговых мыслительных схемах, однако в его мыслях возникают своеобразные «прорывы», позволяющие довести разговор с самим собой «до самого конца». Чтобы расчистить Оттеру дорогу, Гинзбург отказывается от тех «кругов», что возникают в рассказах 1930-х годов, особенно в «Мысли, описавшей круг»: «Можно было опять дойти до коренных противоречий жизни и смерти, до понятий времени, связи, наслаждения и страдания. Но не имело смысла вторично описывать этот круг»[265]. Блокадный нарратив близок исследуемой теме вины и раскаяния, вызванных конкретной смертью: он предполагает углубление и расширение, необходимые, чтобы «систематизировать» эмоции Оттера и докопаться до сути произошедшего. Даже если этот процесс болезненный, он ставит целью достичь плодотворного понимания, и это куда лучше, чем «вгонять себе иголки под ногти вслепую»[266].

«Рассказ о жалости и о жестокости» строится в основном из того, что нарратолог Сеймур Чэтмен называет «аргументом» (вневременным, статичным, опирающимся на логику) в противовес «нарративу» (который имеет внутреннее движение, называемое вслед за формалистами фабулой, в дополнение к внешнему движению во времени, которое мы называем сюжетом)[267]. В начале текста Оттер намечает нечто вроде эскиза, распадающегося на нескольких линий:

Здесь есть несколько разных сторон, разных линий. Они мучительно смешиваются. Может быть, будет легче, если их разделить. Одно – это жалость к себе. Другое – жалость к ней. Тут есть жалость к этой несчастной жизни последних месяцев и – еще другая сторона – сожаление о том, что она умерла. И – отдельно – подробное вспоминание процесса смерти. И, наконец, – основное – вина и раскаяние. Все это надо разобрать отдельно[268].

Категории «вины и раскаяния» сами по себе настолько фундаментальны, что Гинзбург подходит к ним в результате дальнейшего разбора вражды между Оттером и теткой, причинами которой были как трудный характер тетки, так и нарушение этических норм во взаимоотношениях между ними, а фоном – приближающаяся смерть.

В самом общем смысле жестокость Оттера к тетке может быть истолкована через невозможные обстоятельства жизни, необходимость разделить на двоих число калорий, едва достаточное для одного[269]. Это становится для Оттера отправной точкой для подробного разбора характера тетки, в ходе которого он описывает, каким образом его особенности производили «аберрации» в суждениях Оттера и одновременно угрожали самому его существованию в осажденном городе[270]. Это была структура, которую он осознавал, и он допустил ошибку, позволив абстрактной схеме сделать его слепым по отношению к событиям, не помещавшимся в эту схему. Самыми важными качествами тетки были упрямство и твердый «жизненный напор», который в блокаду сделал Оттера невосприимчивым к тому, что ей становится хуже, и провоцировал в нем привычное противодействие[271]. Другая характерная черта – то, что тетка все воспринимала как игру, и это предоставляло Оттеру возможность безответственно пользоваться языком. К тому же Оттер характеризует тетку как до крайности «имманентного человека»: она вообще не осознает проблем. Ее действия всегда происходят «по мгновенному гедонистическому импульсу, без учета связи и соотношения вещей, которых требует разумное убеждение»[272]. Раздражение Оттера впрямую связано с тем, что Гинзбург называет «жестоким творчеством» и «рабочим эгоизмом», который парадоксальным образом происходит из желания внести вклад в общественное благо[273]. Жизнь тетки ставится на одну чашу весов, а его жизнь и творческая работа – на другую. Он болезненно ощущает, как у него «вырывают время», когда теткины неуклюжие движения прибавляют домашней работы или тратят ценную еду: «Домашний быт вырывал у него время с мясом, и он злился»[274].