Блокадные нарративы

Эта история умирания, наконец рассказанная вся в целом, показывает те ошибки, которые Оттер совершил, принимая те или иные решения (например, он не отвез ее в госпиталь – в основном по эгоистическим причинам, одной из которых было желание не разрывать их совместное существование на этой ужасной стадии), говоря те или иные слова (оскорбления, подрывающие чувство собственного достоинства) и совершая те или иные действия (которые требовали от ослабевшей тетки затрат энергии). Он вспоминает их последний разговор о еде (кусочке сахара), ставший одной из причин того, что впоследствии ему тяжело давался каждый новый прием пищи. В последние мгновения жизни тетка была без сознания; Оттер мечтал, чтобы она приняла смерть именно в таком состоянии, но в то же время эгоистично сожалел об этом, поскольку не смог попросить у нее прощения. Умерев, тетка изменилась внешне, что отличало ее смерть от смерти мужа (чье лицо осталось таким же): «Лицо ее было спокойно и серьезно. Под рукой Оттера торжественно холодел лоб. Это было совсем не похоже на суетливый ее облик»[288].

«Сытый не разумеет голодного, в том числе самого себя»

«Рассказ о жалости и о жестокости» вплотную подводит читателя к вопросу, который Гинзбург считала центральным для литературы ХХ века: «Как бы выжить и как бы прожить, не потеряв образа человеческого»?[289] По ее словам, это были времена, когда люди были «изуродованные небывалым в истории злом» и многое отдали бы за то, чтобы столкнуться с проблемами попроще, как те, что волновали ее любимого учителя, аристократа Толстого[290]. После смерти тетки Оттер вскоре отказывается от жалости к себе и замечает: «Жалеть себя, жалеть о потере человечности и быта – это почти лицемерие или дурная сантиментальность. Это душевная роскошь, на которую жестокое бытие не дает ему права»[291].

Оттер хочет жить правильно с точки зрения морали, и это означает, что он должен жить сознательно, мысля и действуя по чести и сообразно устойчивой идентичности. Его способность жить именно таким образом подвергается строгой проверке в блокаду и, по крайней мере по его собственным представлениям, терпит неудачу. Оттер изображается как «человек, переживавший действительность в слове, боявшийся слов, хранивший словесное целомудрие»[292]. После смерти тетки что-то подталкивает его ответить за нарушение страха слов, в котором он доходит до точки, где нарушает все запреты. В этом нарративе, как и в «Записках блокадного человека», Гинзбург восстанавливает контекст, в котором становятся понятны причины такой жестокости. Так, она пытается передать гнетущую атмосферу «непонимающего раскаяния»: «Человек помнит факт и не может восстановить переживание; переживание куска хлеба, конфеты, побуждавшее его к жестоким, к бесчестным, к унижающим поступкам»[293].

Смерть близкого в блокадном Ленинграде создает необходимые условия для нарративизации, поскольку она освобождает выжившего от экстремальной степени страдания, которое препятствует сочувствию и пониманию. Гинзбург утверждает: «Смерть оказалась условием и предпосылкой человеческого отношения к самой себе»[294]. Оттер объясняет смерть своей тетки так:

Нужна была именно эта смерть, принесшая освобождение от нестерпимых тягостей и страданий, для того, чтобы оправившееся сознание через какой-то промежуток времени могло воспринять психологический ужас этой смерти. [Смерть], прежде всего, оказалась предпосылкой того чисто физического облегчения и успокоения организма, даже той относительной сытости, которые только и дали место трудной душевной работе раскаяния, боли, освободили место для тоски[295].