Блокадные нарративы

В качестве примеров такого обращения с блокадной тематикой могут быть названы несколько имеющих документальную основу текстов, написанных во время войны: дневники Веры Инбер «Почти три года» (1944) и Всеволода Вишневского (фрагмент «Ленинград» из «Дневника военных лет», 1956), а также очерк Константина Федина «Свидание с Ленинградом» (1944) и военный репортаж Александра Чаковского «Это было в Ленинграде» (1945). Все эти тексты принадлежат к проникнутому идеологией военному дискурсу того времени, а потому отличаются предельной повествовательной связностью: с помощью логики этого дискурса события обретают причинную связь, случайное не играет в них никакой роли. Они стремятся представить жизнь в осажденном городе как непрерывную цепь самоотверженных действий: в них инсценируется сверхчеловеческий героизм ленинградцев, которые все до единого не только стоически принимают любые бедствия, но и преодолевают их силой своей воли. Так, в «Свидании с Ленинградом» Константина Федина можно найти стереотипную формулу этого героизма:

Человек, питавшийся такими продуктами, в таких рационах, на протяжении такого длительного времени, человек, живший без топлива в неслыханные даже у нас, в России, морозы, продолжал трудиться, обстреливаемый беспрерывным артиллерийским огнем врага[312].

Моделирование пространственно-временных координат в осажденном городе отличается однородной целостностью. Временно́е измерение всех текстов исключительно линейно, прожитое время не делится на «до» и «после», а настоящее, в котором развиваются события, предстает устремленным в будущее благодаря непрестанным отсылкам к освобождению, которое непременно придет. Городское пространство превращается в закрытую, неприступную крепость, в пределах которой географические переходные объекты, такие как реки, каналы и мосты, утрачивают свою разделительную функцию:

Город воды, каналов, мостов – город невских островов в тягостные годы блокады слился в единый, нераздельный остров. Берега острова были неприступны – орды гитлеровцев не могли их залить[313].

В пределах однородного хронотопа осажденного города осуществляется коллективная коммуникация, в рамках которой пережитое единогласно облекается в слова. Отделение города от остального Советского Союза снимается с помощью постоянных указаний на совместную борьбу против немцев, которая превращает Ленинград в одну из множества духовно взаимосвязанных линий фронта. В дневнике Всеволода Вишневского особенно выражено это стремление поместить страдания и смерть в городе в более широкий контекст Отечественной войны, чтобы посредством такого «аукториального» взгляда с высоты сообщить блокадному опыту политико-военную осмысленность.

Свою свидетельскую функцию официальный дискурс о блокаде осуществляет за счет упразднения различия между фактами и вымыслом. Он инсценирует непосредственность пережитого, оперируя категорией опыта, придающей этому дискурсу авторитет аутентичного[314]. Аутентичность и реальность блокадного опыта порождаются не в последнюю очередь стиранием временно́й дистанции между опытом и письмом. Так, Вера Инбер в своем дневнике в большей степени инсценирует то «я», о котором повествуется (то есть переживающее), и в гораздо меньшей – «я» повествующее, причем впечатление непосредственности возникает, помимо прочего, благодаря внезапным вторжениям военной действительности в процесс письма:

8 января 1942 года. Около 11 часов утра. Вчера трудный день. В первой половине дня погас свет. <…> Каши съела немного пшенной, зато… (Снаряд где-то близко.) И… иду вниз. Обстрел сильный. Половина двенадцатого. Вернулась. Обстрел кончился[315].

Собственную литературную деятельность Инбер – совершенно в духе соцреалистической военной литературы эпохи – воспринимает как оружие в борьбе с врагом. На это указывает, в частности, проведение параллелей между процессом письма и ходом войны: «10 сентября 1942 года. Опять по-новому начала четвертую главу [ «Пулковского меридиана». – Р.Н.]. На юге – у Сталинграда – хорошо»[316].