Блокадные нарративы

«Микрожизнь», о которой Берггольц пишет в дневнике 1942 года, позволяет сосредоточиться на повседневных задачах, а не на непредсказуемом будущем, и хотя она не может освободить от настоящего, она может помочь жить дальше, следуя определенной технике выживания, избранной скорее инстинктивно, чем сознательно. В дневнике марта 1941 года Берггольц размышляет о том, как она реагировала на разные травматические события – на смерть дочери Ирины в 1937 году, собственный арест 1938 года и на то, что она называет «смертью “общей идеи” в себе» – всё это единичные, направленные в никуда, бесцельные мгновения:

Я не живу, я живу вспышками, путем непрестанных коротких замыканий, но это не жизнь. Я живу по инерции, хватаюсь, цепляюсь за что-то: и за работу, и за пижаму, но это непрестанное бегство от самой себя[365].

Чуть позже она запишет: «Движение идет по замкнутому кругу»[366]

. «Микрожизнь», которую Берггольц описывает в блокадном дневнике, предлагает мучительно медленный выход из этого круговорота. В одном из писем 1943 года она пытается объяснить это состояние как сознательный акт поддержания более или менее нормальной, повседневной жизни, а не как откладывание ее до лучших дней: «…люди научились жить, не пережидая, не ставя себе сроков, научились жить всей жизнью здесь, в Ленинграде…»[367]

«Микрожизнь» для Берггольц стала некоторым спасением от душевной травмы первой блокадной зимы. Она смогла создать рассказ о блокаде для слушателей Ленинградского радио, который охватывал собою гораздо больше, чем предполагала изначально поставленная задача: ее поэзия открывала перед слушателями будущее и позволяла воспринимать настоящее как необходимый этап в становлении этого будущего. Если цикл «Из блокнота сорок первого года» содержал не связанные между собой эпизоды, то в других, более поздних стихах Берггольц представляет события настоящего связанными посредством предчувствия будущего или посредством воспоминаний. Такая двойственная временна́я перспектива может быть истолкована как попытка избежать слишком близкого соприкосновения с болезненным опытом, который угрожает подорвать развертывание текста или его целеполагание. Это, впрочем, не означает, что реальность пережитого опыта, общего для поэтессы и ее аудитории, не может быть признана в настоящем. В сентябре 1941 года Берггольц пишет стихотворение «Сестре» – скрупулезное и целенаправленное высказывание: это письмо в Москву, к сестре Марии, и в нем воспоминания о совместной ленинградской молодости сочетаются с обещанием защитить страдающий от блокады город; заканчивается письмо надеждой на скорую встречу в мирном Ленинграде[368]. В этом тексте сравнительно мало внимания уделено настоящему города, противостоящего ожесточенной атаке врага, однако уже к декабрю 1941 года поэтесса нашла способ сочетать в одном тексте предвидение конца блокады с ошеломляющими деталями суровой повседневной жизни ленинградцев. Главный мотив повествования о сопротивлении, стойкости и победе остается на месте, но твердость духа и страдания настоящего приобретают особые обертоны, которые позволяют возвыситься над рутинными испытаниями повседневной жизни. Предвидение будущего рождает своего рода «преждевременную память», позволяющую переосмысливать настоящее как то, что находится в процессе становления прошлым.

В стихотворении «Разговор с соседкой», написанном в декабре 1942 года и обращенном к воображаемой соседке Дарье Власьевне, почти невыполнимое требование выжить в настоящем становится залогом грядущего изобилия. Берггольц описывает будущий пир («Будем свежий хлеб ломать руками, <…> будем пить румяное вино»), используя символику христианского обряда причастия, за которой стоит самопожертвование в настоящем с надеждой на будущее воскресение. Стихотворение заканчивается видением будущего памятника Дарье Власьевне, представленной не в каком-либо преображенном, героическом виде, а такою, какою она была в настоящем:

А тебе – да ведь тебе ж поставят
памятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью

облик твой запечатлят простой.

Вот такой же: исхудавшей, смелой,

в наскоро повязанном платке,

вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке[369].

Берггольц сохраняет эту двойственную перспективу в «Февральском дневнике» начала 1942 года с его повторяющимся мотивом «двойной жизни»: в этом стихотворении жизненный опыт блокированного Ленинграда сменяется сознанием будущей свободы, которая последует за испытаниями: