Блокадные нарративы

У Гинзбург, напротив, следствием повсеместного остранения зимы 1941/42 года становятся истощение мысли и паралич воли, поскольку остранение принуждает блокадного человека к действиям не активного, но реактивного характера. Именно эта пассивность – в гораздо большей мере, чем голод и холод, – характеризует блокадную жизнь, она воплощена – не без аллюзии на образы дантовского ада – в фигуре круга, главного символа в «Записках»:

Цели, интересы, импульсы страдания порождают ряды закрепившихся действий, все возобновляемых и уже не обременительных для воли. Но воля бессильна разорвать этот ряд, чтобы ввести в него новый, не закрепленный страданием жест. Так сложился круг блокадного зимнего дня[349].

Лишь в «передышку» весны 1942 года в жизни блокадного человека вновь появляется необходимый минимум автоматизма. Возвращение повседневной рутины в форме механических, незамечаемых движений и действий предстает у Гинзбург как заново обретенный порядок, пришедший на смену первобытному хаосу, который сопутствовал постоянному дисфункциональному «сдвигу» реальности в первую блокадную зиму[350]. Для Гинзбург рутина – выражение «той связанной системы социальных ценностей, которая ложится на хаос непостижимого и на смутный чувственный опыт»[351]. При этом речь идет не только об этическом концепте, но и о концепте поэтологическом[352]

, ведь благодаря вновь обретенному автоматизму жизни к блокадному человеку возвращается способность производить искусство:

Блокадная кулинария – подобно искусству – сообщала вещам ощутимость. <…> Мотивировались кулинарные затеи тем, что так сытнее или вкуснее. А дело было не в этом, но в наслаждении от возни, в обогащении, в торможении и растягивании процесса…[353]

Каким бы гротескным ни показалось это кулинарное искусство, оно представляет собой попытку вновь обрести свободу действий через поступки, позволяющие «формально-поэтически» присвоить мир и преодолеть сопротивление материи. Так блокадный человек обретает контроль над жизненно важным приемом остранения, который забрала у него блокадная реальность зимы 1941/42 года, превратив человека в пассивный объект.

«Блокадная кулинария» может быть прочитана как mise en abome поэтологического ядра «Записок», ведь Гинзбург концептуализирует письмо как «поступок», способный прорвать круг блокады: «Написать о круге – прорвать круг. Как-никак поступок. В бездне потерянного времени – найденное»[354]. Однако прорвать этот круг с помощью литературы можно лишь в том случае, если использовать формалистско-апофатические повествовательные приемы – те, что прибегают к дифференцирующему отрицанию, благодаря которому устанавливается граница между травматическим блокадным опытом и тем, чем он (больше) не является. В сравнении с «Записками» катафатическое письмо советской литературы о блокаде кажется банальной попыткой изобразить блокадное «подлинное настоящее». Однако это не единственная мишень Гинзбург, ее проза парадоксальным образом разоблачает катафатическое измерение революционной прозы ее учителя Виктора Шкловского: эпифаническая реальность остранения в осажденном Петербурге, которую славил Шкловский, у Гинзбург превращается в тоталитарное «отрицание человеческого достоинства»[355]

, в гибельное чрезвычайное положение, от которого блокадный человек, то есть и сама Гинзбург, может спастись лишь через возвращение к апофатическим истокам формализма.

Перевод с нем. Нины Ставрогиной

Кэтрин Ходжсон Прорываясь сквозь барьеры времени и пространства во время блокады: Ольга Берггольц

В своем творчестве Ольга Берггольц уделила много внимания Ленинградской блокаде – как в радиопередачах, посвященных блокаде и предназначенных для слушателей внутри и за пределами осажденного города, так и в стихах, передаваемых по радио или публиковавшихся во время войны и написанных сразу после нее. Кроме того, во время блокады поэтесса вела дневник. Впоследствии она реже обращалась к этой теме: блокаде посвящены лишь некоторые фрагменты автобиографической прозы «Дневные звезды» и немногие стихи. В этой статье на материале как тех текстов, что поэтесса писала во время блокады, так и тех, что были написаны позже, будет исследована временна́я структура таких описаний.