Блокадные нарративы

Подобная дезориентация во времени присутствует и в нескольких коротких стихотворениях, написанных во второй половине 1940-х годов. Эти стихи выражают чувство отчуждения от кажущегося неузнаваемым города и, на самом деле, от неузнаваемой и травмированной себя самой. Повторяющийся мотив, выражающий эту ситуацию, – мотив слепого, который обрел утраченное зрение, но которому трудно постичь мир, осязаемый прежде исключительно на ощупь[381]. Больше всего Берггольц тяготит вина перед бывшим мужем, Николаем Молчановым, который умер в то время, когда у нее уже начался роман с Георгием Макогоненко – тем, кто впоследствии стал ее третьим мужем. В блокадных дневниках Берггольц неоднократно пишет о том, как смерть Молчанова остановила для нее нормальный ход времени:

Я не знаю все еще, как же жить. Не умом не знаю, а практически. Ну, разве это дело – непрестанно, – тосковать о Николае, жажду я его, как живого, в то время как говорю Юре, что люблю его, что он – жизнь моя и счастье[382].

Стихи, написанные в середине 1940-х годов, показывают, что иногда смерть Молчанова казалась Берггольц чем-то временным, а не окончательным и бесповоротным. Эта неразрешимая коллизия отразилась в двух стихотворениях, где прошлое и настоящее, воображаемое и реальное сплетаются воедино: поэтесса, вышедшая замуж в третий, встречает своего восставшего из мертвых бывшего мужа – Молчанова. Стихотворение «О, не оглядывайтесь назад» (1947) заканчивается строками, адресованными Молчанову, где поэтесса пишет, что обитает в особой пограничной области между миром живых и миром мертвых. Эти строки говорят о преданности, но так и не отвечают на вопрос, кто кому должен быть предан:

…для всех живущих – его жена,
для нас с тобою – твоя вдова[383]

.

В послевоенных стихах о блокаде Берггольц лишается возможности связывать страдания с будущей победой, возвращаясь к такой репрезентации времени, которая была характерна для стихов 1941–1944 годов. Время представлено здесь либо в виде бесконечной неопределенности, либо как сбивающее с толку слияние настоящего и навязчивого прошлого: даже в своем воображении поэтесса не свободна в том, чтобы перемещаться между прошлым и настоящим, – временны́е ограничения блокады для нее по-прежнему актуальны, несмотря на то что пространственные ограничения были сняты.

В конце концов в лирической прозе «Дневные звезды» (1959) ей удается преодолеть эти ограничения, переработав опыт замкнутого пространства тюрьмы и блокады и отвергнув линейную хронологию ради ассоциативного принципа, связывающего друг с другом ключевые моменты ее жизни. Берггольц говорит об этих ключевых событиях как о своего рода эпифании – о том, что существует вне привычных временны́х границ, – только внутри этих событий она может «жить всей жизнью сразу». Это чувство освобождения фиксирует и дневниковая запись от 26 декабря 1941 года:

Это ощущение внутренней свободы я знаю еще по тюрьме, по одиночке № 9, когда, живя вдруг жизнью всей – прошлым, настоящим (кусок неба над намордником) и будущим, я смеялась от изумленной радости, от сознания полной и абсолютной свободы[384].

Многое из того, что Берггольц писала о своем личном блокадном опыте до «Дневных звезд», напоминало другое, хорошо знакомое ей пребывание в тюрьме, когда жизнь превращалась в нескончаемый кошмар:

Как в тюрьме, мне уже кажется все происходящее затянувшимся диким сном, и кажется, надо только делать усилие – и вот проснешься[385].