Блокадные нарративы

Мне не поведать о моей утрате…
Едва начну – и сразу на уста
в замену слов любви, тоски, проклятий
холодная ложится немота.

Мне легче незнакомых, неизвестных,

мне легче мир оплакать, чем тебя.

И все, что говорю, – одни подобья,

над песней неродившейся надгробье…[387]

Перевод с англ. Юлии Костюк под ред. Кирилла Корчагина

Андрей Муждаба Блокадная утка: стихотворный цикл Геннадия Гора в контексте его прозы 1930–1970-х годов

Обстоятельства введения в читательский и исследовательский оборот «блокадного» цикла стихотворений Геннадия Самойловича Гора[388] были таковы, что контекст его предшествующего и последующего творчества в значительной степени оказался вытеснен критическими оценками и внешним по отношению к Гору литературным контекстом (в первую очередь – влиянием Даниила Хармса, Александра Введенского, Николая Заболоцкого, Велимира Хлебникова[389]). Статус локального «возвращенного имени» и «текста-неожиданности» обусловил внимание к травматической значимости и особенностям поэтики – в сравнении с общим представлением о творчестве и личности автора, зафиксированным в немногочисленных мемуарах[390]. Несмотря на два сравнительно недавних переиздания ранней прозы[391], цикл Гора был скорее поставлен в небольшой ряд типологически сходных явлений (в первую очередь поэзии Павла Зальцмана[392]) и рассматривался как расширение поэтики ОБЭРИУ в чрезвычайных обстоятельствах.

В немногочисленных биографических и аналитических источниках сконструирован образ Гора как «долбаного, дрюченого» (Дмитрий Бобышев), но «добротного» (Валерий Шубинский) советского прозаика, запуганного столкновениями с цензурой и критикой (о «запуганности» как чуть ли не определяющей черте характера Гора см. у Александра Ласкина, Даниила Гранина, Андрея Битова, с опорой на эти источники – у Олега Юрьева), который пишет, строго говоря, всегда одно и то же (а с середины 1960-х годов все больше републикует самое удачное из малой прозы второй половины 1930-х) и занимается симпатичной во всех отношениях заботой о молодых авторах (как будто основной его заслугой перед ленинградской литературой была работа в центральном лито Ленинградского отделения Союза писателей). Позднейшие воспоминания Гора о литературном Ленинграде конца 1920-х – начала 1930-х годов еще имеют статус историко-литературного источника, но большая часть художественной прозы остается востребованной в основном сообществами любителей научной фантастики в Интернете[393]. Именно такое представление о фигуре Гора определяет, как кажется, то, насколько уверенно в 2000-х годах роман «Корова» (как «сказание о победе формы над содержанием», по формуле Андрея Битова), а затем «блокадный» цикл стихотворений (как эксцесс советского автора «второго ряда», могущий возникнуть только в чрезвычайных обстоятельствах) встраиваются в бинарную, целиком опосредованную противопоставлением «официального» и «неофициального» творчества модель советской литературы.

Олег Юрьев отмечает, что, несмотря на очевидное влияние обэриутов на стихотворения 1942–1944 годов,

…горовский блокадный мир остался при этом совершенно индивидуальным миром Геннадия Гора, ограниченным его личной биографией, выскакивающей то «заболоцкими» стихами о ненецком художнике Панкове, то «дедушкой с ногой вороны», то «бабушкой с лицом Адама», а то и его личными литературными и художественными мифами (Сервантес, Тициан, да Винчи, ничего экзотического), но в первую очередь – очевидно личным, очевидно ограниченным кругом персонажей, представляющим как бы семью: мама, папа, тесть, теща, жена, сестра, «красавица Ревекка» со съеденной ногой…[394]

Статья Юрьева, ставшая основным источником информации о книге Гора после выхода австрийской билингвы в 2008 году, содержит многие важные подробности и наблюдения, однако предполагает «имперсональный» механизм наследования поэтического языка и тем самым дисквалифицирует продолжительные формальные поиски Гора, результатом которых и стал, по-видимому, «блокадный» цикл: