Блокадные нарративы

В «Дневных звездах» время наконец подчиняется автору: Берггольц свободно перемещается из настоящего в различные моменты прошлого, смешивая воспоминания детства с эпизодами блокадной жизни. Такое расположение событий пропитывает повесть вселяющим надежду чувством цельности, позволяет обнаружить внутреннюю логику в жизни автора и ее современников. «Дневные звезды» переосмысляют присущее Берггольц чувство размытости временны́х границ, превращая историю о вечно возвращающемся страдании в ретроспективный рассказ о целенаправленном росте и развитии. Те «вспышки», что посещали ее после выхода из тюрьмы, мгновения, когда то, что кажется «подлинной» жизнью, преодолевает бесчувствие словно бы находящегося под наркозом существования, становятся предвестием того «лучевого пучка», который возникает в «Дневных звездах», – пучка, в котором существование и время встречаются друг с другом, освобождаясь от уже невозможного линейного повествования, которое способно лишь на то, чтобы снова и снова сталкивать нас с неразрешимым:

…я знаю, как не бывает времени! В тот день его не было – все оно сжалось в один лучевой пучок во мне, все время, все бытие. И весело рухнули перегородки между жизнью и смертью, между искусством и жизнью, между прошлым, настоящим и будущим[386].

В «Дневных звездах» блокада становится неотъемлемой частью истории жизни поэтессы. Так, чувство отрешенности, посещающее ее, когда она бредет сквозь замерзший город, чтобы рассказать отцу о смерти мужа, смешивается с другими воспоминаниями. Рассказ об этом пути сопровождается множеством деталей, представляющих ситуацию почти вневременной: часы на Московском вокзале останавливаются, она движется мимо вставших трамваев и троллейбусов, принадлежащих, как ей кажется, к другой, совершенно чуждой эпохе. Она вспоминает о том, как ставила перед собой цель дойти от одного фонарного столба до другого, и это фактически свидетельствует о том, что на смену времени приходит бесконечное пространство. Эта сцена связывается с воспоминаниями о детстве и семье, и блокада здесь неожиданно начинает играть новую роль, восприниматься как путь к прозрению. Повествовательная структура «Дневных звезд» акцентирует свободное, беспрепятственное движение между прошлым, настоящим и будущим, конфликтуя с образами статичного, ограниченного времени поэмы «Твой путь». Если в блокадных текстах Берггольц стремится сокрушить временны́е барьеры, вглядываясь в будущее, из которого сегодняшний день может казаться важным вкладом в победу, то в «Дневных звездах» она выходит за пределы этих барьеров, представляя историю своей жизни и жизни своего поколения как взаимное сосуществование всех времен в едином мгновении. Это повествование о попытке собрать собственное «я», обрести целостность – попытке, которая вполне может закончиться неудачно, заточив поэтессу в бесконечном настоящем.

Берггольц планировала написать второй том «Дневных звезд», но не смогла завершить его: из ее заметок и черновиков видно, что часть этого второго тома должна была касаться ее ареста и тюремного заключения. И хотя в 1965 году она опубликовала сборник стихов «Узел», где впервые появились некоторые из ее тюремных стихов, создать приемлемое повествование из этого материала было гораздо сложнее, чем из материала блокадного, в котором причиненные автору страдания могли быть приписаны внешним, вражеским силам, а выносливость людей во время чрезвычайной опасности и лишений восприняты как героическое сопротивление. Любая попытка примирить присущую Берггольц идеалистическую веру в коммунизм с преследованиями и арестом (как ее, так и многих других невинных людей) угрожала принципиальным образом подорвать веру поэтессы в собственное «я». Такой опасности не было, когда она говорила о блокаде «голосом Ленинграда»: ее блокадные стихи передают по крайней мере часть страданий города, представляют перед аудиторией воображаемое будущее, помогают наделить смыслом собственный жизненный опыт. После войны Берггольц продолжила играть роль свидетеля, защищая общую память о блокаде от тех, кто мог ее исказить, и, судя по тому, как приняли ее работу те, кто обладал сходным жизненным опытом, она достигла большего успеха в том, чтобы предложить современникам осмысленное повествование о блокаде, чем в том, чтобы создать такое повествование для себя самой. Ее собственное видение блокады, полное вины и горя, так и осталось почти невысказанным: