Блокадные нарративы

Иван жил среди клокочущих вод, среди ручьев, несущихся с гор на деревья, среди озер, раскрывшихся, как чаша в тумане, среди огромных стволов с ветвями в дожде, в солнце и в облаках. Иван был посреди весны. <…>

Где-то ревел лось, ему отвечала лосиха.

Белка прыгнула к белке.

Волк вскочил на волчиху.

Сосна коснулась ветвями сосны[404].

Если поставить задачу кропотливого «интертекстуального» анализа, то окажется, что к такому (типическому для Гора) описанию отсылает более трехсот строк «блокадного» цикла. Всего несколько десятков слов своей частотностью и одинаковой сочетаемостью обозначают – достаточно условно, в основном без отличительных подробностей – одно и то же состояние слияния и единения с «природой» (в стихах выступающей фактически на правах персонажа, в чем, очевидно, можно видеть влияние Николая Заболоцкого). Монотонность таких периодов, в прозе Гора иногда переходящих в цепочки коротких предложений-абзацев, даже визуально напоминающих поэтическую форму (как в конце процитированного фрагмента), в стихах 1942–1944 годов находит буквальное соответствие в рядах синтаксических параллелизмов:

Камень камню сказал,
Ветер ударил об ветер,

Наклонился вокзал
Ничего не заметив.
Камень камню – нахал
Ветер ветру – покойник,

Гусь Петрову махал,
Мать мычала в подойник[405].

Здесь природа, в отличие от «сахалинских пасторалей» 1930-х, разорвана, фрагментирована, безумна (следует принимать во внимание и генетически связанный с Хлебниковым принцип «цепных» метаморфоз, идею тотального полиморфизма) – буквально теми же словами Гор говорит о разрушении того, о чем он писал на протяжении семи лет до этого.

Один из ключевых мотивов прозы Гора – стремление средствами литературы передавать субъективное восприятие времени и пространства, возможность объединять удаленные предметы и события, сочетать их, вопреки детерминированной и каузальной «реальности», по внутренним законам восприятия – средствами воспоминания, лирической поэзии, философии, науки. Эмблемами «победителей времени и пространства»[406]

у Гора сначала становятся дети и детские воспоминания; затем – ненцы и гиляки, «шагающие из первобытной тайги в города» – стройки социализма XX века (Гор стремится создать «лирический» вариант колонизаторской героики первой пятилетки). Послевоенные повести об ученых, научно-фантастическая проза и, наконец, поздние автобиографические заметки[407] часто на уровне композиции объединены той же идеей.

Сюжет «преодоления» времени и пространства (никакой вполне определенной программы за этой метафорой не стоит, что обуславливает широкие возможности ее применения) прослеживается практически в каждом опубликованном тексте Гора (включая краткие рецензии на сборники советской поэзии, время от времени публикующиеся в журналах), и постепенно, к 1940 году, основным героем этого сюжета становится ненецкий наивный художник Константин Панков, популяризацию которого Гор продолжает вплоть до 1970-х годов[408]. К истории художника, по Гору сохранившего мифологическое, синкретическое восприятие и воплотившего естественное единство мира в формате станковой живописи, писатель возвращается почти в десятке разножанровых произведений на протяжении тридцати лет. Стихотворение, озаглавленное именем Панкова, входит в «блокадный» цикл и наиболее явно эксплицирует весь обозначенный комплекс этих натурфилософских идей – а заодно и постоянную метафору картины-окна-портала, еще одного средства «преодоления» времени и пространства[409]. «Картина»[410] со временем становится в прозе Гора «единицей восприятия» почти для всех его героев (преимущественно художников в самом широком смысле), а его повести и рассказы все более походят на последовательную смену таких «картин», внутрь которых при необходимости могут попадать персонажи и повествователь. Утопия такого восприятия (невозможность «быть уткой») разрушается «картинами» войны в стихотворениях 1942–1944 годов: все единое портится, смешивается (в отличие от позитивного «превращения»), умирает, разлагается, кричит, теряется, делится на части, оказывается заперто, заморожено, остановлено.

Тематическая связь ранней прозы Гора с «блокадным» циклом, однако, не исчерпывается указанными параллелями. По-видимому, после благожелательной реакции критики на повесть «Ланжеро» (1937) Гор постепенно переносит самые эффектные, с его точки зрения, приемы из «формалистического» прошлого в новый контекст, адаптирует и подбирает для каждого из них собственные средства ремотивации.