Блуд на крови

Евдокия, бледная, трясущаяся от страха, прижимала руки к груди. Снизу послышался голос Жеребцова:

— Мне, Аполлинарий Николаевич, по голове сверток стукнул. Вам нести?

Соколов строго сказал:

— Быстро показывайте, где храните яд?

Сотрясаемая рыданиями, та не могла произнести ни слова.

— А на вид — тихоня, — со злой усмешкой проговорила Мержвинская, приглашенная в понятые, женщина средних лет, с узкой щелью фиолетовых губ, весьма худощавая, высокого роста, с короткой прической иссиня-черных волос, с чертами лица мелкими и несколько неправильными, но не лишенными все же своеобразной приятности. — Я давно говорила хозяйке, что Евдокию надо выставить за порог. А она, сердечная, меня не слушалась! — И Мержвинская запричитала: — Не убе-ре-гли мы нашу бла-го-де-тельницу-у.

В дверном проеме, заслонив его, появился Жеребцов, протянул Соколову какую-то тряпицу, завязанную узелком:

— Вот что Павлова кинула из окна! Какие-то хлебные шарики, а еще коробочка аптекарская: «Цианистая ртуть!»

— Это я… для мышей! — сквозь рыдания проговорила Евдокия. — А бросила в окошко, потому что боялась, на меня подумаете…

— И поэтому пыталась замести следы! — с ненавистью сказала Мержвинская. — Меня тоже хотела отравить, что я тебе, змее подколодной, плохого сделала?

— Прекратить разговоры! — осадил Мержвинскую Соколов.

Начали обыск. Он, впрочем, долго времени не отнял. В крошечной комнатушке, кроме узкой кровати с сеткой, раскидистого фикуса, попавшего сюда по той прозаической причине, что хозяевам некуда было его деть, и шкафчика для посуды, ничего не находилось.

Среди других банок нашли одну — с сахаром. Дно было перестелено бумажкой. Под бумажкой обнаружили облатки с белым кристаллическим порошком.

— Не пахнет! — поднес Жеребцов нос к порошку. — Похоже, мышьяк. — Ядовито усмехнулся, взглянул на Евдокию. — Тоже для мышек?

Евдокия оторопело смотрела на происходящее, замотала головой:

— Это не мое! Не видела… Ей-богу! — истово перекрестилась.

…Евдокия была доставлена в тюрьму. Три часа кряду ее допрашивал Соколов. Евдокия твердила лишь одно:

— Не отравляла!

Утром, после бессонной ночи, Соколов доложил Вощинину о ходе следствия, заявил:

— Все улики вроде бы против Евдокии Павловой. Мотивы убийства? Хотела женить на себе Оскара Пучевича. Об этом показала Мержвинская. Но… — Соколов сделал паузу и твердо произнес: — Нутром чую, что Евдокия не виновата. Ситуацию создал тот, кто отправлял подметное письмо. Но почерк почему детский? Не ребенок же травил людей. И все же… Кто отправил письмо? Вот он и есть настоящий убийца, заметающий следы.

Вощинин задумчиво покачал головой, не соглашаясь с выводами подчиненного, но и не желая спорить с сыщиком, авторитет которого был велик. Затем все же сказал:

— Что ж! Сомнение в нашем деле — вещь благая. Но, граф, не отпускай из тюрьмы Павлову. Обстоятельства дела говорят против нее. А то, что она из себя овечку безвинную строит, — ничего не значит. Женщины от природы отличные актрисы. Вот она и произвела на тебя впечатление. Впрочем, в любом случае в камере ей безопасней, да и бдительность возможных убийц усыпим. Ищи автора анонимки!

Рука на перевязи

Прямо из кабинета Вощинина, подкрепившись бутербродами с ветчиной и двумя стаканами крепчайшего чая, Соколов отправился на почтамт. Разыскал заведующего — разговорчивого старичка, некогда дружившего с самим Иваном Путилиным.

— Я из полиции! У вас такая бумага продается? — И сыщик показал листок, на котором была написана анонимка.

— Да, это немецкая, в папках с репродукциями картин старинных художников. У вас оторвана «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Только сегодня вы опоздали, купить нельзя. Вся бумага закрыта в конторке оператора, а я отпустил ее домой: желудочное заболевание у дочери, ждут доктора. Она ваша однофамилица — Соколова. До прошлого года служил ее муж у нас, здоровый был, да враз помер. Говорили, что-то вроде холеры. Ну, вдова, Марья Васильевна, и переехала с дочкой из деревни сюда, поселилась на квартире мужа. Раньше они порознь проживали. Вот и зарабатывает на кусок хлеба.

— Что с дочерью?

— История, знаете ли, господин полковник, ужасная и весьма странная. Девочка иногда заходила к нам. Дома одной скучно, а тут матери кое-чем помогает: конверты сортирует, штемпелюет. Одним словом, к делу мать ребенка приучает.

Старичок понизил голос до шепота, приблизив свою бородку к уху сыщика:

— На прошлой неделе — число скажу точно, это было третье июля, уже вечером, минут за сорок до нашего закрытия, — Дарьюшка пришла к матери, чтобы домой ее проводить. Сейчас летние вакации, время свободное. Но едва девочка появилась в зале, как к ней подходит женщина. Сам я ее не видел, а девочка объяснила, что незнакомка была в легкой шляпке с темной вуалью, а рука — бывает же! — на перевязи. Подошла дама к Дарьюшке и вежливо спросила: «Девочка, видишь, у меня рука поврежденная? Это я при верховой езде неосторожно с лошади упала, а у меня очень важное дело: надо письмо написать. Ты, деточка, мне не поможешь?»

Старичок перевел дыхание, вытер пот со лба и продолжил: