Блудное чадо

– Еле выскочила, и то еще не уверена, что за мной не следили, – сказала она. – Ко мне иезуиты подбираются. И наш олух, кажется, ввязался в политическую интригу.

Говорила она по-французски, но слово «олух» использовала русское – видно, не было во французской речи ничего более подходящего.

– Этого следовало ожидать, – буркнул Шумилов.

– Он чуть ли не каждый день около полудня ходит в одну корчму неподалеку, сидит там, как статуя Зевса Олимпийского, и час спустя уходит. И на голове у него при этом шапка, которую дает ему поносить некий королевский покоевый, пан Мазепа. Шапка – из меха выдры, и пряжка на ней точно такая, как та, что вы мне подарили. Я сличала – совсем одинаковые.

– Шапка, видимо, тайный знак, – сказал Шумилов. – Его этот Мазепа за чем-то посылает, но за чем?

– Может быть, я ошибаюсь, но две одинаковые шапки с одинаковыми пряжками были придуманы, чтобы заменить одну на другую. Наш олух садится на скамью, кладет рядом шапку, туда же садится человек в такой же шапке…

– Понял, понял! – закричал Ивашка.

– Нишкни! – одернул его Шумилов. – Значит, пану Мазепе нужен тот список, что мы достали из другой шапки?

– Если так, мне надо его переписать и посмотреть, не найдется ли в нем знакомой фамилии. И тогда уже думать, что это за список и для чего он нужен.

– Я-то как во все это впутался? – спросил Петруха. – Меня-то для чего нужно было убивать?!

– Не знаю, друг мой… Так где список? Перепишите мне его, а потом спрячьте, да так, чтобы никто не нашел. Может быть, того, кто записал эти фамилии, выдаст почерк…

– В какой корчме сидит этот подлец? – Шумилов так спросил, что Ивашка понял: будет смертоубийство.

Он знал начальника как облупленного. У Шумилова была одна особенность, очень неприятная для врагов и чреватая хлопотами для друзей. Он очень быстро принимал решения и действовал сразу, не ведая страха. Глядя на него, трудно было такое предположить.

– Что вы хотите сделать? – спросила Анриэтта.

– Спугнуть его. Увидев меня, он растеряется, а потом опять ударится в бегство. Это для его же пользы – пока он в Кракове не наделал бед.

– А узнать судьбу царских писем?

– Чего уж узнавать – и так все понятно. Если его взяли в покоевые, то неспроста.

Ивашка с Петрухой были того же мнения.

– Я бы не торопилась с выводами. Если бы у него было одно письмо, то да, продал за счастье служить королю. Но их же несколько. Что, если у него хватило ума торговаться и уступать письма не все сразу?

– Не хватило у него на это ума, – уверенно сказал Шумилов. – Его выманили из-за писем, значит, и забрали у него все, что было.

– Бедный олух… А тут еще это глупейшее предложение…

– Какое?

– Он обещал королю, что привезет к нему господина Ордина-Нащокина, и тот добровольно согласится ему служить!

Московиты расхохотались.

– Король тоже посмеялся. Весь двор развлекался: вот как московские сынки родителей продают. Вот я и говорю – бедный олух…

Анриэтте действительно было жаль Воина Афанасьевича. Она несколько раз видела его в Царевиче-Дмитриеве, даже как-то говорила с ним и пришла к мнению: таких людей нужно держать в четырех стенах, где они будут хорошо трудиться, и как можно реже выпускать на волю.

– Он не дитя. У него уже борода выросла.

Сказав это, Шумилов провел рукой по своему подбородку. Не то чтобы он так уж тосковал по бороде, а просто бриться надоело. Цирюльник, сукин сын, за бритье трех рож брал – как за жареное порося!

Ивашка достал список и разложил на столе. Шумилов приготовил чернильницу и перо. Васька достал стопку дешевой рыхловатой бумаги.

– У вас не было сведений, что делается в Царевиче-Дмитриеве? – спросила Анриэтта, пока Ивашка переписывал две дюжины фамилий.

Шумилов только рукой махнул. Нетрудно было предположить, как достанется отцу за побег сыночка. Вряд ли государь отзовет Афанасия Лаврентьевича из Царевиче-Дмитриева – ему там нужен толковый и деятельный воевода. Но прежних милостей уже не жди. А хуже всего – враги Ордина-Нащокина-старшего наверняка уже злорадствуют и строят козни. До сих пор государь умел его защитить, что будет теперь – неведомо.

Они еще немного поговорили, и Анриэтта собралась уходить.

Вместе с ней на улицу выскочил Петруха.

– Провожу, мало ли что, – сказал он.

– Я не одна, – Анриэтта показала спрятанный в рукаве нож.

– Мало ли что, – повторил он, идя рядом.

– Нельзя, чтобы нас вместе увидели.

– Не увидят.

И тут, как на грех, из дверей соседнего дома вывалилось полдюжины шляхтичей, пьяных, невзирая на пост, до такой степени, что ноги, руки и голова теряют всякую меж собой связь.

Петруха сделал то единственное, до чего додумался бы всякой мужчина, – закрыл собой Анриэтту, но не просто закрыл, а прижал к стене. Они стояли, грудь к груди, и слушали пьяные голоса. Вроде бы в пост не положено петь о том, как Ясь забрался в постель к Марысе, но пьяницы пели, и с большим удовольствием.

Как вышло, что Петруха поцеловал Анриэтту? Как вышло, что она ответила на поцелуй?

Должно быть, он давно собирался совершить этот подвиг. Должно быть, она слишком долго была одна.