Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

(Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже не сжимается сердце, что выдернут: «Теперь своё отношение пусть выскажет т. Солженицын…», – уж распрямился, уж за язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что надо – одобрять?)

…А вот в московской организации на высоком, на хорошем уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы…

(Не избежать – за них придётся заступаться. Но мельком ещё рабская мысль: а может, здесь промолчать? ведь не Москва, Рязань, здесь кому какое… И если б не близкие друзья, если бы просто либеральные писатели – пожалуй бы, и пригнулся, пронеси спокойней. Но про этих твердо решил: скажу! вот повод и «за резолюцию в целом» не голосовать.)

Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:

– Ну… кое-что говорили и о вашем члене, о товарище Солженицыне.

Всё. Доклад кончен. «Кое-что». Очевидно – несерьёзное.

Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника старик, жмётся. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя, что и мне понадобится): – «Давайте больше, чего там!» Все (предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять!

Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла им злоба ум.

Один за другим, без задержки, выступают братья-писатели: и обходительный Баранов, и простак Левченко, и чистая душа Родин, и тревожный лохматый Маркин. Маркин так явно колеблется даже в своём выступлении: «Не хочу я участвовать в этом маятнике, – сейчас мы А. И. исключаем, потом принимать, потом опять исключать, опять принимать…», – и голосует за исключение. (Его б совсем немного поддержать, раньше мне выступить бы, что ли, – да вот как сошлось: добивался он два года комнаты – и завтра обещают ему ордер выписать. И Левченко сколько лет без квартиры. И Родин который год просится в Рязань – тоже не дают. И опыт начальства показывает: так – держится крепче.)

Я: – Разрешите вопрос задать.

Не дают: нет! нельзя.

Я: – Стенографистки нет. Протокола не будет?

Ничего, им не надо!

Что-то разговорился этот брюхатый, победительный, как Наполеон, я ему:

– Простите, кто вы такой, что здесь, на собрании писателей…

Он даже хохочет от изумления:

– Как – кто? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!

– Ну и что ж, что представитель? А – кто именно?

– Секретарь обкома!

– Какой именно секретарь? – не унимаюсь я.

Это даже омрачает ему радость выигранного сражения: что за победа, если противник тебя и не узнаёт?

– По агитации.

– Позвольте, ваша фамилия как?

– Хм! Фамилии моей не знаете? – Явно оскорблён, даже унижен: – Кожевников!!

Ну-у-у! – действительно смешно, засмеялся б и я, да времени нет. По советским меркам это дико даже: он – отец родной всем рязанским деятелям идеологии, он – безсменно в Рязани, я – уже семь лет рязанский писатель, и спрашиваю, кто он такой!.. Обидишься…

– Да, – назидает, – мы с вами никогда не виделись.

– Нет, виделись, – говорю, – просто у меня слабая зрительная память. – (Каких только шуток она со мной не играла.) – Мы виделись, когда я из Кремля приехал, рассказывал тут о встрече с Хрущёвым, вы приходили послушать меня.

Как я прославился – он вызывал меня из школы по телефону, я ответил: устал, не могу. На мою славу прихрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько было наставлений писателям – а меня всегда нет. (Правильно делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский писатель, подручный партии?) А год назад позвонил мне домой: – «Как вы относитесь, что “Советская Россия” вас нехорошо упоминает?» – «А я её не читал». – «Как? Статья “О чём шумит югославская пресса”, о вас!» – «Да я вообще “Советской России” не читаю». – «Как так?» – «Да так». – Изумился: «Слушайте, я по телефону вам прочту». – «Да нет, я так не умею». – «Приходите побеседовать». – «На тайное собеседование, в кабинет? не пойду! Собирайте всех писателей, гласно побеседуем». – «Нет, митинга мы не будем устраивать».

Ну вот дождался, вот у праздничка, оттого и сиянье такое.

Исключенье – решено, но как мне успеть всё записать? Вот и мне слово дают, а у меня и речь не готова, кое-как склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат:

– Десять минут! Конец!!

– Что значит – десять? Вопрос жизни! Сколько надо – столько и дайте.

Матушкин, елейно-старчески: – Три минуты ему дать.

Вырвал ещё десять. Пулемётной скоростью гнал: ведь только то, что успею сказать, только то и можно будет завтра по свету пустить, а что за щекой останется, какое б разящее ни было, – не пойдёт, не сразит. Ничего, за 20 минут наговорил много. Вижу – Маркин просто счастлив, слушает, как я их долблю, да и Родину через болезнь, через температуру нравится: им самим приятно, что хоть кто-то сопротивляется.

А проголосовали – покорно.