Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

И я, с удовольствием, – против всей резолюции в целом (про меня – только пунктик там).

Разошлись весёлые, кулуары, разговоры. Собрал я карандаши, рванулся – Таурин меня ловит, да обходительно, да сочувственно:

– Я вам очень советую, вы езжайте сейчас же в секретариат, именно завтра будет полный секретариат, это в ваших интересах!

Я: – Нигде в уставе не написано, чтобы в 24 часа исключать, можно и с разрядочкой.

(Про себя: мне б только слух успеть пустить, мне б «Изложение» скорей пустить, а тогда посмотрим, как вы будете заседать. Уверен я всё-таки был, что без меня нельзя исключать, – а можно! всё у нас можно!)

– Слушайте, – цепляется Таурин за рукав, – никто исключать вас не хочет! Вы только напишите вот эту бумажечку, единственное, что от вас требуют, вот эту бумажечку, что вы возмущены, что на Западе там…

Может быть, и правда, они рассчитывали? подарок к октябрьской годовщине?.. А без этого ведь совсем никакого смысла не было в исключении, только месть одна. Пока они меня не исключали, положение, казалось, в их пользу: стоит шеститысячная глыба, из сожаления не давит меня, а захочет – раздавит. А вот как исключат, да я цел, – тогда что?

Ещё в коридоре ловил меня Женя Маркин, громко просил прощения (это – по хорошему Достоевскому, ещё несколько раз он будет каяться, плакаться, на колени становиться, и опять отрекаться, ему и правда тяжко, он душой и правда за меня, да грешное тело не пускает)[39]. Я – скорей, скорей, и на телефонную переговорную. В Рязани я – в капкане, в Рязани меня додушить нетрудно, надо, чтобы вырвалась, вырвалась весть по Москве – и в этом только спасение. У нас в Рязани завели единственный междугородний автомат, и если он сейчас не испорчен… Нет… и очереди нет… Набираю номер Али. Никого. Набираю другой. Не подходят. Куда же звонить? В «Новый мир»! – ещё нет пяти вечера, ещё не разошлись. Так и сделал: через Асю Берзер. (Потом возникнет рабское истолкование: «За то и разогнали “Новый мир”».)

Тогда, уже спокойный, воротился домой, сел записывать подробно «Изложение». В 6 утра проснулся, включил по обычаю «Голос Америки», безо всякой задней мысли, и как укололо:

«По частным сведениям из Москвы, вчера в Рязани, в своём родном городе, исключён из писательской организации Александр Солженицын»!

Я – подскочил! Ну, век информации! Чтобы так моментально – нет, не ожидал!!

Четыре раза в кратких известиях передали, четыре раза в подробных. Хор-рошо! Вышел в сквер заряжаться, когда нет ещё никого на улице, смотрю: заметенный снегом стоит грузовик с кузовной надстройкой, уже на другой слежке мною однажды замеченный, а в тёмной кабине сидят двое. Прошёл мимо их кабины близко, оглядел; они без радио, не знают, что уже упустили.

Однако и тревожно: не схватят ли меня? Чуть отъедешь от Москвы – глухой колодец, а не страна, загородить единственный продух ничего не стоит.

С предосторожностями отправил из дому один экземпляр «Изложения», спасти [12].

Рассвело, раздёрнул занавеси – и с уличного щита мой затаённый Персонаж бойко, бодро глянул на меня из-под кепочки. Да не писалось мне больше о нём, и в том была главная боль – от таких оторвали страниц! (С тех пор полтора года прошло – а всё не вернусь. Персонаж мой за себя постоять сумел.)

В рязанском обкоме переполошились! оказывается: «Би-би-си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у них в Рязани есть агентура, следят за нашей идеологической жизнью и моментально передают в Лондон!» И догадались: посадить того же бездомного Левченко к телефону и на все звонки из Москвы отвечать, что он – посторонний, ничего не знает, никого не исключали. Западные корреспонденты действительно звонили, наскочили, поверили – и начались по западному радио опровержения. А в этот же самый день 5 ноября секретариат РСФСР в Москве меня таки исключил, управился и без меня!

Я этого сам ещё два дня не знал и, кроме «Изложения», ничего больше не собирался писать и распространять. Лишь когда узнал – заходил во мне гнев, и сами высекались такие злые строки, каких я ещё не швырял Союзу советских писателей, – это само так получалось, это не было ни моим замыслом, ни моим манёвром. (Замысел был лишь спопутный: защитить угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо воткались в текст – и, кажется, защита удалась: замялась с ними чёртова сотня.)

«Изложение» я отправил в Москву вперёд себя, а сам в Рязани ещё пытался работать над Лениным, но уже утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали по-солдатски через голову, выколачивались из груди к бою. Кончились ноябрьские праздники, посвободнели поезда – и я поехал в Москву. Ещё не думал, что это – навсегда. Что жить мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили мне крест-накрест Рязань. (А как ещё приезжал туда по беде, подходил к столу – а через окно-то, с уличного щита, всё так же щурился на меня в кепочке Ленин; так и проторчал он, год и другой, во все непогоды, перед моим покинутым окном, – есть незавидность в избыточной славе. Я опять уехал, он опять остался.)