Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

А – разговор о нём, о Трифоныче? Наконец и он. Для меня потеря СП – формальность, даже облегчающая, на Твардовского находит трагедия большая, ибо – души касается: подходит неизбежное время покидать ему своё детище, «Новый мир». И в моём исключении он видит последний к тому толчок. А предпоследний: звонил инструктор ЦК, хочет приехать «подрабатывать» состав редакции (почему? никто его не звал; видимо – Лакшина, Хитрова, Кондратовича выталкивать).

Как вдумчивые верующие люди всю жизнь, и в высший час её, размышляют о своей грядущей, неизбежной смерти, так сколько раз уже, сколько раз А. Т. заговаривал со мной о своей отставке – ещё когда мне только не дали ленинской премии, ещё когда мы все казались на гребне хрущёвской волны. И всякий же раз, и сегодня особенно энергично (обойдя со стулом его большой председательский стол и к его креслу туда, рядом) убеждал я его: «Новый мир» сохраняет культурную традицию, «Новый мир» – единственный честный свидетель современности, в каждом номере две-три очень хороших статьи, ну пусть одна – и то уже всё искуплено, например вот лихачёвская «Будущее литературы», – А. Т. сразу повеселел, встряхнулся, с удовольствием поговорили о лихачёвской статье. А от чего приходится отказываться! – например, есть воспоминания участника сибирского крестьянского восстания 1921 года. («А дадите почитать?» – «Дам». – Вот тут мы – не разлей, как и начинали с «Денисовича».)

– Но, – твердил А. Т., – я не могу унизиться править Рекемчука. Я стоял сколько мог, а теперь я шатаюсь, я надломлен, сбит с копыльев.

Я: – Пока стоите – ещё не сбиты! Зачем вы хотите поднести им торт – добровольно уйти? Пусть эту грязную работу возьмут на себя.

Договорились: если не тронут Лакшина-Хитрова-Кондратовича – он стоит, если снимут их – уходит.

Прощался я от наперсного разговора – а за голенищем-то нож, письмо секретариату, и показать никак нельзя, сразу всё порушится. Бодро:

– Александр Трифоныч, в общем, если вынудят меня на какие-нибудь резкие шаги – вы не принимайте к сердцу. Вы отвечайте им, что за меня головы не ставили, я вам не сын родной!

Ещё и к Лакшину зашёл, для амортизации:

– Владимир Яковлевич! Прошу вас: сколько сможете, смягчите А. Т., если…

Неуклонным взглядом через молодые очки смотрит Лакшин. Кивает.

Нет, не сделает. У него – своя проблема, своё уязвимей. Неужели же в такую минуту наперекор становиться разгневанному А. Т.? Направленье моё – не его, я ему не союзник.

На другой день – удар! секретариат с недельным опозданием (перевалить ноябрьскую годовщину) объявил своё решение обо мне.

И я без колебаний – удар! Только дату и осталось вписать. Рас-пус-каю!!! [13]

Борис Можаев (прекрасно вёл себя в эти дни, как и во все тяжёлые дни «Нового мира»), со всем своим внутренним свободным размахом ушкуйника, за годы привык искать и гибкие выходы, держит меня за грудки, не пускает: нельзя посылать такое письмо! зачем рубить канаты? не лучше ли формально обжаловать решение секретариата РСФСР в секретариат СССР, пойти туда на разбирательство?

– Нет, Боря, сейчас меня и паровозом не удержишь!

Смеётся:

– Ты как задорный шляхтич, лишь бы поссориться.

А по-моему, вот это и есть самое русское состояние: размахнуться – и трахнуть! В такую минуту только и чувствуешь себя достойным сыном этой страны. Разве я смелый? – я и есть предельный боязливец: «Архипелаг» имею – молчу, о современных лагерях сколько знаю – молчу, Чехословакию – промолчал, уж за это одно должен сейчас себя выволочить. Да правильно сказала Лидия Корнеевна о политических протестах:

– Без этого не могу главного писать. Пока этой стрелы из себя не вытащу – не могу ни о чём другом!

Так и я. При всеобщей робости и не хлопнуть выходною дверью – да что я буду за человек! (Кому надо оправдаться, такой встречный слух распустят: он сам своей резкостью помешал за себя заступиться, мы только-только собирались, а он хлопнул и всё испортил. Если уж «классовую борьбу» обсмеял – действительно не подступишься. Да ведь всё отговорка, – кто хотел, тот раньше успел.)

А послал – и как сразу спокойно на душе. Хотя в тот день гнали за мной по московским улицам двое нюхунов-топтунов – мне казалось: за город, в благословенный приют, предложенный мне Ростроповичем (в самом сердце спецзоны, где рядом – дачи всех вождей!), за мной не ехали. Здесь (хоть уже и «газовщики» и «электрики» приходили какие-то) мнится мне: я скрылся ото всех, никому не ведом, не показываюсь, по телефону не звоню. Пусть там бушует моё письмо, а здесь так исцелительно, тихо, – и так ясно работает радиоприёмник, лови своё отражённое письмо и ещё устаивайся на сделанном. Да и работать же начинай.