Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

В январе 1970 стали его дёргать наверх, требовать объяснений, негодований и отречений, как полагается от честного советского писателя, – да он и не против был, но одного отречения уже мало было властям, просто так отречения они уже и помещать не хотели, им надо было разгромить ненавистный журнал. Сколько лет и месяцев текла у них слюна на эту жертву! Сколько месяцев и недель обормоты и дармоеды из агитпропа ЦК потратили на составление планов, на манёвры, атаки и обходы! – засушенные мозги их не замечали, что уже рушилась вся их эпоха целиком, все пятьдесят этажей междуэтажных перекрытий, – они жадали вот эту одну лестничную площадку захватить. Разливался по стране свободный Самиздат, уходили на Запад, печатались там русские романы, возвращались на родину радиопередачами, – этим плеснякам казалось: вот эту одну супротивную площадку захватить – и воцарится, как при Сталине, излюбленное хоровое единомыслие, не останется последнего голоса, кто б мог высмеивать их.

Твардовскому, теперь ослабленному своей виною – что поэма-то стала оружием врага! – опять, как весной минувшего года, стали предлагать сменить редколлегию – одного члена, двух, трёх, четырёх! Чтоб усилить нажим – на каком-то из безсчётных писательских пленумов выступил некий Овчаренко – лягавый хваткий волк (только фамилия пастушья), и назвал Твардовского кулацким поэтом. А Воронков каждый день, как на службу, вызывал к себе этого поэта на собеседование, – и подавленный, покорный, виноватый Твардовский ехал на вызов. И этого самого Овчаренко ему предложили взять в редакцию!.. (Выверт 30-х годов!)

Тут, перед концом, особенно больно проявилось, что либеральный журнал[41] был внутри себя построен так же чиновно, как и вся система, извергавшая его: живя извечно в номенклатурном мире, нуждался и Твардовский внутри своего учреждения отделить доверенную номенклатуру (редакционную коллегию) от прочей массы. А «масса»-то была в «Новом мире» совсем не обычная: здесь не было просто платных безразличных сотрудников, работавших за деньги, здесь каждый рядовой редактор, корректор и машинистка жили интересами всего направления. Но как в хорошие дни не разделяли с ними заслуг Главный редактор и его ближайшие, так и теперь в горькие не приходило им в голову хоть не таить, как дела идут, не то чтобы всех собрать: «Друзья! Мы с вами 12 лет работали вместе. Я не ставлю на голосование, но важно знать, как думаете вы: если нескольких членов редколлегии заберут – оставаться нам всем или не оставаться? вытянем – или нет? Мне – уходить в отставку или ждать, пока снимут?» Нет. Отвечая на поклоны, молча проходил Твардовский в кабинет, втягивались туда члены коллегии, и за закрытыми дверьми часами обсуживались там новости и планы, и с каждого слово бралось – не разглашать! А рядовые редакторы, всё женщины, чья личная судьба решалась не менее, и не меньшим же было щемленье за судьбу журнала, – собирались в секретарскую подслушивать голоса через дверь, ловить обрывки фраз и истолковывать их. Кому-нибудь из писателей в дачном посёлке Твардовский открывал больше – и от этого писателя вызнавали потом в редакции.

Разносился по Москве слух, что топят «Новый мир», – и всё больше авторов стекалось в редакцию, заполнены были и комнаты и коридоры, «вся литература собралась» (да если вообще была советская литература – так только тут), писатели, во главе с Можаевым, стали сколачивать коллективное письмо опять тому же Брежневу, да всё равно судьба того письма, как и тысяч, была остаться неотвеченным. А редколлегия сторонилась этих писательских попыток! – состоя на честной советской службе, она не могла участвовать в открытом бунте, даже жаловаться с перескоком инстанций.

В такой день, 10 февраля, когда уже решено было снятие Лакшина-Кондратовича-Виноградова, пришёл и я в это столпотворение. Все кресла были завалены писательскими пальто, все коридоры загорожены группами писателей. А. Т. у себя в кабинете (когда Косолапов здесь на стене прибьёт барельеф Ленина – тогда станет ясно, чего не хватало у Твардовского) сидел трезво, грустно, бездеятельно. (Бездеятельно, если б не так ужасно курил – одну за другой, одну за другой грубые сильные сигареты.) Это первая была наша встреча после ноябрьской бури. Мы пожали руки, поцеловались. Я пришёл убеждать его, что пока ещё остаются, считая с ним вместе, четверо членов редакции – можно внутри редакции продолжать борьбу, ещё 23 месяца пойдут приготовленные номера, лишь когда надо будет подписать уже совсем отвратный номер – тогда и уйти. А. Т. ответил:

– Устал я от унижений. Чтоб ещё сидеть с ними за одним столом и по-серьёзному разговаривать… Ввели людей, каких я и не видел никогда, не знаю – брюнеты или блондины.

(Хуже: они даже писателями не были. Руководить литературным журналом назначались люди, не державшие в руках пера, Трифоныч был прав, да я б на его месте ещё и раньше ушёл, – а предлагал я в духе того терпенья, каким и жили они все года.)