Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Не помню, кто мне в жизни сделал больший подарок, чем Ростропович этим приютом. Ещё в прошлом, 68-м, году он меня звал, да я как-то боялся стеснить. А в этом – нельзя было переехать и устроиться уместней и своевременней. Что б я делал сейчас в рязанском капкане? где бы скитался в спёртом грохоте Москвы? Надолго бы ещё хватило моей твёрдости? А здесь, в несравнимой тишине спецзоны (у них ни репродукторы не орут, ни трактора не рычат), под чистыми деревьями и чистыми звёздами, – легко быть непреклонным, легко быть спокойным.

Не первый раз стучится Ростропович в переплёт этих очерков. Но – невозможно: уже не держит книга, и без того взбухла, а в Ростроповиче жизни и красок на десятерых, жаль описывать его побочно.

В ту осень он охранял меня так, чтоб я не знал, что земля разверзается, что градовая туча ползёт. Уже был приказ посылать наряд милиции – меня выселять, а я не знал ничего, спокойно погуливал по аллейкам.

Иногда безпечная близорукость – спасение для сердца. Иногда борони нас, Боже, от слишком чуткого предвидения.

Впрочем, на случай прихода милиции у меня была отличная защита придумана, такая ракета, что даже жалко – запустить не пришлось.

А тут ещё такой неожиданный оборот тревоги: всё-таки на Западе писатели изрядно протестуют против моего исключения. Национальный комитет писателей Франции (и среди них много советских любимчиков – и Арагон, и Триоле, и Сартр, и Пикассо) публикует протест в коммунистическом «Летр Франсэз» – мол, опомнитесь, дорогие товарищи, ведь огромная ошибка, повторение, как с Пастернаком, а вот Николай II не репрессировал Чехова за «Сахалин». Затем и международный ПЕН-клуб публикует в «Таймс» письмо Федину: мы потрясены, призываем восстановить Солженицына. И ещё одно письмо в «Таймс» от густого сбора западных писателей: международный скандал! новая охота за ведьмами! писатель такого масштаба… Прекратите гонения, иначе призовём к международному бойкоту СССР! И ещё в «Монд» от Союза писателей Франции, видимо ещё другого, – протест против попыток напечатать «Пир победителей» на Западе (опаснейшая затея наших! – но вот проваливалась).

И я вот чего напугался: а что если наши сейчас так сдрейфят, что в секретариате СП СССР пересмотрят решение секретариата РСФСР и восстановят меня, – и что ж: я молча, покорно вернусь как блудный сын? Стал составлять проект нового письма:

«Внезапное постановление бюро ССП СССР отнюдь не является решением вопроса. Оно не снимает ответственности с “Литературной газеты” за клевету на меня в анонимной статье 26.6.68. Оно не даёт оценку тому отрепетированному спектаклю, каким было моё исключение из рязанской организации, и пожарным действиям бюро РСФСР в моё отсутствие, а говоря общее: оно обходит вопросы, поднятые в моём письме Четвёртому съезду писателей, и само то письмо. Оно обходит глубокие недостатки устава ССП, где среди задач Союза не поставлено ничего, кроме построения коммунизма и дружбы между народами. Там нет: задач нравственного обновления нашего общества, не упомянуты писательские задачи перед отдельным человеком. И ещё общее: возможно ли такие задачи внести в устав какого бы то ни было союза? Соответствует ли существующий Союз задачам нестеснённой литературы – с его громоздким аппаратом, где писателями управляют почему-то чиновники, иногда специфического ведомства, где происходят неслыханные административные злоупотребления, подтасовка голосов и состава съездов. И орган Союза “Литературная газета” – совсем не литературная, но с оттенком политической бульварности. Положение литератора могло бы безо всякого союза вполне обезпечиваться членством в Литературном фонде…»

Доработать не пришлось – не понадобилось.

Хранил я надежду, что раз я «не Западу жаловался» и раз А. Т. «на одном поле не сел бы…» с тем секретариатом, – вдруг и это последнее моё письмо встретит он благоприятно? Вот открывалась бы подлинная дорога к пониманию.

Но слишком многого захотел я от Твардовского! Он и так уже в своей перестройке, развитии, приятии и понимании отдался крайнему взлёту качелей, – а моё письмо, такое грубое по отношению к священной классовой борьбе, и с объявленьем «тяжёлой болезни» самого передового в мире общества, – рывком реальной тяжести поволокло, поволокло его вниз и назад.

Было буйство в редакции, стулья ломал, кричал: «Предатель!» «Погуби-и-ил!!!» (то есть «Новый мир» погубил…). Конечно – «Вызвать!!», конечно – меня нет и «никто не знает». Схватился звонить Веронике Туркиной, набросал кучу оскорблений заодно и ей, она тихо слушала и только осмелилась:

– А. Т.! Но что пишет А. И. – ведь это всё правда.

– Не-е-ет! – заревел он в телефон. – Это – антисоветская листовка! это – ложь! И я доложу куда следует!!

Не он выкрикивал те несчастные слова, а наша низменная природа 30-х годов, угнетённо-приученный советский язык, верноподданный сын, который «не отвечает за отца». Я распространил открытое письмо, а он, бедняга, – доложит куда следует.