Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл двенадцать пробных глав Самсоновской катастрофы и остался ими сверхдоволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как я кончу – и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас никто не остановит, и напечатается Солженицын в «Новом мире», и заживём мы славно! Ведь не говорил же я ему, какие ещё будут в «Августе» шипы, ленинская глава. Никак не мог он принять и поверить, что открытый им, любимый им автор – непроходим навеки…) Накануне Твардовский настаивал, чтобы я скорей приехал: ему надо говорить со мной больше даже о себе, чем обо мне. (Опять эта разбереженность, как и после чтения «Круга»!..)

11 ноября я пришёл в редакцию прямо с поезда. Вся редколлегия сидела в кабинете А. Т., перед кем-то лежало моё «Изложение», они только что вслух его прочли и обсудили. Все, как по команде, поднялись и оставили нас вдвоём (это уж так повелось, никогда не ждали, чтоб А. Т. сказал: «мы наедине хотим поговорить»). Заказал А. Т. чай с печеньем и сушками – высшая форма новомирского гостеприимства.

Предполагая Трифоныча на низшем гражданском градусе, чем он был, я стал объяснять ему, почему не мог успеть на секретариат, что они даже и вызова мне не послали, а косвенное телефонное извещение, и то поздно. Но, оказывается, в этом А. Т. не надо было убеждать: он и для себя считал презренным там быть, не пошёл. (Слухи-слухи! слух по Москве: он был и яростно меня защищал.)

Он вот что, он с тревогою (и не первый раз!) – о западных деньгах: неужели правда, что я получаю деньги за западные издания романов?

Заклятая советская анафема: кто думает не так, обязательно продался за вражеские деньги; если советских не платят – умри патриотически, но западных не получай!

Я: – Не только за романы, пришло за «Денисовича» от норвежцев – и то пока не беру. Просто, сволота из СП не может представить, что доступно человеку прожить и скромно.

Сияет А. Т. Хвалит «Изложение». Но опять же: как могло получиться, что уже вчера «читатели-почитатели» ему приносили это самое «Изложение»?

– А я – пустил.

Он отчасти напуган: как же можно? ведь разъярятся! (то есть наверху).

А у меня в портфеле уже томится, своего часа ждёт, готовое «Открытое письмо» секретариату. И ведь вот же: распахнут, расположен А. Т., однонастроены мы! – а показать ему боюсь, по старой памяти об его удерживаниях и запретах. Всё-таки подготовляю:

– Александр Трифоныч! Вы меня любите, и хотите мне добра, но в советах своих исходите из опыта другой эпохи. Например, если бы я в своё время пришёл к вам советоваться: посылать ли письмо съезду? распускать ли «Раковый корпус» и «Круг»? – вы бы усиленно меня отговаривали. – (Мягко сказано… стекло настольное об меня бы разбил.) – А ведь я был прав!

Старое-то приемлется. Но о новом – не смею. Просто:

– Поймите. Так надо! Лагерный опыт: чем резче со стукачами, тем безопаснее. Не надо создавать видимости согласия. Если промолчу – они меня через несколько месяцев тихо проглотят – по «непрописке», по «тунеядству», по ничтожному поводу. А если нагреметь – их позиция слабеет.

Он: – Но на что вы надеетесь? Все эти «читатели-почитатели» только играют в поддержку. Лицемерно вздыхают о вашем исключении и тут же переходят на другие темы. Я верю, что вы не позу занимаете, когда говорите, что готовы к смерти. Но ведь – безполезно, ничего не сдвинете.

Если память не изменяет – не первый раз мы уже на этом брёвнышке противовесим. Только сегодня – без горячности, с грустным благожелательством. Да больше: такой сердечности, как сегодня, не бывало у нас сроду. Нет, сердечность бывала, а вот равенства такого не бывало. Впервые за 8 лет нашего знакомства действительно как с равным, действительно как с другом.

Я: – Если так – пусть так, значит жертва будет пока напрасна. Но в дальнем будущем она всё равно сработает. Впрочем, думаю, что найдёт поддержку и сейчас.

(Да, я так думал. Меня избаловала поддержка ста писателями моего съездовского письма. С обычным для меня перевесом оптимизма я и сейчас ожидал массового писательского движения, борьбы, может быть выхода из СП. А его – не получилось. Не было никакого настоящего гнёта, не было арестов, не было громов, – но усталые люди потеряли всякий порыв сопротивляться. С разной степенью громкости и резкости написали протесты 17 членов СП, да восьмеро – Можаев, Максимов, Тендряков, Искандер, Окуджава, С. Антонов, Войнович, Ваншенкин – сходили Воронкова пугать, потом их по одному тягали в ЦК на расправу.)

А. Т.: – Сейчас идёт отлив, обнажаются коряги, водоросли, безобразная картина.

Я: – Где вода была – там и будет.