Бог, которого не было. Белая книга

Рожать — это глагол, и если родится девочка, Вера назовет ее Света — в честь убитого маленького бога без сисек. Вера спит, и ей снится, что когда маленькая Света вырастет, то у нее вырастут нормальные сиськи, потому что девочке без сисек в этом мире не выжить.

Янка сидит на подоконнике окна моей съемной квартиры на улице Дорот Ришоним, 5 в Иерусалиме. Квартира на третьем этаже, и ее надо менять, потому что если спрыгнешь — не разобьешься. Янка очень похожа на СашБаша и смотрит куда-то вовне — куда ушел СашБаш. Мне нравится сверять по нему часы, говорит Янка. И который сейчас час? — спрашивает проснувшаяся Вера. Янка молчит, а лабрадор Экклезиаст говорит, что время — это просто опаздывающая вечность, но Вера уже снова спит и не слышит. Вера спит, а размороженная вечность продолжает капать короткими гудками на пол моей съемной квартиры на Дорот Ришоним, 5, третий этаж, если спрыгнешь — не разобьешься.

«Ты же умерла?» — спрашивает Янку русский еврей Поллак. «Нет, — отвечает Янка. — Я и не жила».

All you need is love, напеваешь ты со своим вторым — я так и не могу понять, кто из вас фальшивит. Всем нужна любовь — переводит вас и битлов с английского Поллак. Сто долларов за час, без анала, всё в презервативе. Ты не отвечаешь на вопрос, что делать, и Поллак решает сам: он уйдет из армии и вернется торговать девочками, но не для того, чтобы оплачивать учебу в университете, а чтобы послать всех на хуй. Хуй — это глагол, считает он, а любовь — нет. Богу — богово, а Поллаку — поллаково.

Марокканский еврей Иона тоже по-своему переводит битлов и решает остаться в армии и пойти в крави — боевые части. Кровь — это глагол, а любовь — нет; любовь — это всего лишь плохая рифма к слову кровь. Поэтому он кладет хуй на работу в мэрии, на всех пятерых или шестерых своих «печеней», на Кирьят-Ату и идет проливать кровь. Богу — богово, а Ионе — ионово.

Ты и твой второй меняетесь местами. Теперь он ставит крестики, а ты — нолики, но ни он, ни ты по-прежнему не отвечаете на вопрос, что делать. Те из нас, кто был крестиками, — стали ноликами. Это такая игра, в которой нельзя выиграть. В ней можно только проиграть. Мы все проиграем, вопрос только когда.

Сейчас у меня есть ответ — через три часа и двенадцать минут. Точнее, уже через три часа и одиннадцать с половиной.

Ради всего святого

Тогда я не знал, как мне перевести битлов, и я не знал, что мне делать. И я стал играть в крестики и нолики. Сразу на двух листочках. Против тебя и твоего второго.

— Знаешь, — сказал мне ты, рисуя крестик, — люди волнуются.

— Бог перестал отвечать на их письма, — подхватил разговор ноликом твой второй.

— Как-то это не по-божески, — вздохнул ты и перекрестился. Ну, в смысле нарисовал крест в клеточке.

— Я понимаю, что ты злишься и все такое, — перешел в нападение твой второй, — но люди-то верят.

— Людей обижать нехорошо, — опять вздохнул ты, рисуя очередной крестик. — Это я вам еще в заповедях написал. — Тут ты на секунду задумался, вспоминая, что же ты точно написал нам в заповедях.

— Не суть, — пришел тебе на помощь второй. Это он все к тому, — кивнул на тебя, — чтобы ты на почту вернулся. И на письма бы отвечал. Ну, чтобы люди в него, — он снова кивнул на тебя, — опять верили.

Я даже нолики перестал рисовать. И крестики.

— Чё молчишь? — продолжал давить твой второй. — Любой еврей на твоем месте уже бы торговался.

— Мне нужна Даша, — стал торговаться еврей я.

— Даша? — переглянулись вы.

— Может, возьмешь деньгами? — предложил ты.

— А хочешь Old Rip Van Winkle? Двадцатипятилетний? — включился твой второй.

— Мне нужна Даша, — продолжал упорствовать я.

— Жестоковыйный, — проворчал ты, ставя на мне и на бумаге крест.

Жестоковыйный я не сдавался. Встал и пошел в туалет. Гордо и независимо. Ну как гордо и независимо — пошатываясь от выпитого. Но дверью хлопнул гордо и независимо. Сработало. Не сразу, но сработало. Минут через десять в дверь постучали. Ты или твой второй — через дверь же не видно. И ты или твой второй — через дверь же не видно — сказал:

— Выходи уже.

А твой второй или ты — через дверь же не видно — добавил:

— Пожалуйста.

Я выскочил на свет божий.

— Понимаешь, — начал ты, — с Дашей не все так просто.

— Ее только лабрадор может найти, — добавил твой второй.

— Правда? — спросил я Эдика.

— Я же собака, — пожал плечами Экклезиаст. — Конечно, найду, если у тебя какая-то вещь сохранилась с ее запахом.

Я порылся в шкафу и достал майку. Ту, в которой приехал в Израиль. Ту, которая была на Даше в то счастливое утро десять лет назад. Ту, которую выкидывал в окно, чтобы навсегда забыть Дашу. Ту, которую потом поднимал с земли и прижимал к лицу. Ту, с надписью: «Лучше не будет». Экклезиаст свидетель — майка все еще пахла Дашей.

— Ты действительно этого хочешь? — спросил меня лабрадор.

— Очень, — ответил я и обнял друга.

— Хорошо, — сказал друг и обнял меня.

Несколько минут мы молчали, обнявшись.

— Ну что — договорились? — поторопил нас с лабрадором ты.

— Поклянись, что с ним все будет хорошо, — потребовал я у тебя. И у твоего второго.