Бог, которого не было. Белая книга

Остатки «Места» были огорожены похоронной полицейской лентой, лежали цветы и горели свечи. А на самой Бен-Йехуда ничего не изменилось. Мезузы, наркотики, кухни. Проповедники и проститутки. Прыщавый недоЛеннон по-прежнему пел All You Need Is Love. Людям любовь по-прежнему была не нужна. Они говорили по своим телефонам. Даши не было. Зато была машина «Маген Давид» для сдачи крови. Не знаю зачем. Убитым она уже не поможет. Убийце тоже. Но кровь сдавали все или почти все.

В этом было что-то абсолютно бессмысленное и обыденно героическое — как и во всем, что делают евреи, начиная с Моисея. Объяснить это можно только одним: тебе нужна кровь. Доза. Каждый день ты получаешь кровь, но прежнего кайфа нет. И ты увеличиваешь дозу. И люди тебе эту кровь поставляют. Евреи, тобой избранные, — в первых рядах. «Учись по правилам играть», — советовал Джон Леннон в All You Need Is Love, пока его не убили за нарушение правил. На крючок нажимал Чэпман, но настоящий убийца — ты. Ты — это Бог. Который еще и любовь. Love, Love, Love. Любовь, которая не нужна людям, как бы ни надрывались убитый Леннон и никому не известный мальчик, похожий на богомола, на улице Бен-Йехуда в Иерусалиме.

Я порылся в карманах — в шляпе у паренька лежало всего несколько шекелей. Вместе с банкнотами вытащил давно забытое письмо к тебе — то, что прилипло к бутылке виски у Стены Плача. Деньги кинул в шляпу, а письмо положил обратно в карман. И пошел сдавать кровь. Тебе нужна доза.

אבינו מלכנו

На золотом крыльце сидели. Нет, не так. Детская считалочка осталась там, где ей и положено, — в детстве. Там, где были солнце, счастье и бабушка.

На железной скамье в железной машине сидели люди. Человек пять. Очередь. Сдавать кровь. Солнце, такое ласковое в детстве, до предела раскалило железную машину «Маген Давид», превратив ее в душегубку. Тебе нужна доза — и люди выстроились в очередь в бессмысленной попытке спасти и спастись.

Первым в очереди сидел высохший старик с выбитыми цифрами на руке. Татуировка фашистского концлагеря — у моей бабушки была такая же. Только цифры другие. Старик заметил мой взгляд и усмехнулся, кивая на цифры:

— Это столько у меня было баб.

— А моя бабушка про свои цифры говорила, что столько раз она хотела надрать мне задницу, — усмехнулся в ответ я.

— И? — поднял бровь старик.

— Что «и»? — поддержал я еврейский разговор.

— Сколько раз надирала?

— Ни одного.

— Мы бы с ней подружились. — Старик поднимается и протягивает свои цифры санитару.

В машине играет радио. Говорят, в концлагерях во время расстрелов тоже заводили патефон. Качество записей улучшилось, но тебе по-прежнему нужна кровь.

Санитар пытается найти вену на высохшей руке старика, а по радио Барбра Стрейзанд поет древнюю еврейскую молитву «Авину Малкейну». «Услышь нашу молитву», — но ты не слышишь и не слушаешь — тебе нужна доза. Мощный хор вторит голливудской диве, по щекам следующей в очереди девушки текут слезы, кровь выжившего в концлагере течет по пластмассовым трубкам к тебе. Кровь заканчивается, песня тоже. «Следующий», — говоришь ты с санитаром в унисон. Ты — это Бог.

Девушка сменяет старика, Pink Floyd сменяет Стрейзанд. Brain Damage. «Безумие к нам идет опять», — поет Дэвид Гилмор, а старик машет мне на прощание рукой. На руке — выцветший лагерный номер и свежая капля крови. Я отворачиваюсь, чтобы не заплакать, роюсь в карманах, достаю листок. Это письмо к тебе. То, что прилипло тогда к бутылке у Стены Плача, когда мы шли хоронить Джима Моррисона. Разворачиваю. Аккуратными, как лагерная татуировка, буквами, написано:

Санитар зовет следующего, но я — следующий — встаю и выхожу из машины. Я не дам тебе дозы. Я не хочу жить по твоим правилам в мире, где мама шестилетнего Алекса плачет из-за порванных колготок под аккомпанемент «Авину Малкейну». «Встретимся на обратной стороне Луны», — обещает мне вслед Гилмор. Встретимся. Уже скоро. Через три часа и сорок четыре минуты.

I talk to the wind

Говорят, ты можешь принимать любое обличье. Ты — это Бог. Ну, если ты есть, конечно. Греки рассказывают, что ты к их бабам то в виде лебедя, то в виде золотого дождя, прости господи, пробирался. Моисей про горящий куст говорил, но Моисей — еще тот сказочник. А ко мне в Москве ты Китом Ричардсом заявился. Только помятым каким-то и без рок-н-ролла в глазах. Хотя и объяснимо: у тебя же изжога была. Интересно, прошла?

Еще мне интересно: а вот наедине с самим собой или там в зеркале, когда бреешься, — ты как выглядишь? Мне почему-то сразу обложка первого альбома King Crimson представляется. Измученное и в то же время какое-то самодовольное лицо беззвучно орет, пытаясь до нас докричаться. Или до себя, черт тебя знает. Может, в этих самодовольных муках и родилось то самое слово. Первое.