Бог. Новые ответы у границ разума

Следует также напомнить, что это – концепция, форма которой со временем изменялась в соответствии с интеллектуальной модой. Примерно в последние четыре века для западной культуры характерно отношение к природе как к совокупности органических и неорганических машин и механических процессов: бессознательная материя чисто случайно либо преднамеренно и искусно упорядочилась в сложные структуры, колоссальные или крошечные, изящные или чудовищные. Этой идее всегда сопутствовал неудачный выбор метафор. Механистические образы, возможно, служили какой-то парадигматической цели в эпоху ньютоновской физики или, возможно, помогли «натурфилософам» начала модерна в разработке модели эмпирических исследований, свободной от телеологических предположений; но физика с тех пор продвинулась вперед, и организмы больше нельзя считать машинами. Живые системы растут, разворачиваются, изменяются, регенерируются и действуют таким образом, что машины не подражают им – разве лишь изредка на это способны; а организмы, обладающие какой-либо степенью сознательности, наделены способностями, выходящими за пределы любой чисто механической функции. Действительно, механическая философия всегда играла только одну роль – практическую и необязательную – в формировании современного научного метода. Современная наука занимается выявлением фактов относительно физического порядка и организацией их с помощью определенных теорий, а затем – проверкой теорий посредством наблюдения фактов и поэтому должна быть по своей сути узкой, точно выводимой из эксперимента и бесконечно корректируемой. Весь вклад, который механистические модели природы когда-либо внесли в эту традицию, был воображаемой картиной тех границ, которые должны быть очерчены вокруг соответствующих областей научного исследования. Индуктивным идеалом было изучение природы, ограниченное определенным набором физических взаимодействий и особым видом простой каузальности, выявляемой для изучения путем исключения всех «метафизических» или «религиозных» вопросов относительно цели, интенции, значения, субъективности, существования и так далее – исключения, так сказать, сознания и всех его производных.

Однако, когда механистическая метафора начала приобретать собственный метафизический статус, ей пришлось попытаться устранить своих конкурентов. Как простое дополнение к методу механическая философия действительно должна была быть не более чем предписанием интеллектуального воздержания, запретом задавать неправильные вопросы; трансформировавшись в метафизику, она стала, однако, отрицанием значимости любых поисков, выходящих за рамки эмпирических наук. Тайны, которые могли бы потребовать совершенно другого стиля исследования – феноменологии, духовного созерцания, художественного творчества, формальной и модальной логики, простого субъективного опыта или чего угодно еще, – должны были рассматриваться как ложные проблемы, смешения или непостижимые банальности. Это создавало определенные трудности. Поскольку механическая философия была подходом к природе, исключающим все термины, касающиеся сознания, она не имела возможности подогнать опыт сознания к своим описаниям физического порядка. А поэтому метафизические амбиции научного натурализма неизбежно требовали, чтобы все то, что в прошлом считалось неотъемлемо принадлежащим к ментальной или духовной сфере, рассматривалось если не просто как иллюзорное, то, по крайней мере как полностью сводимое к тем бессмысленным процессам, которые столь компетентно распознают науки. Таким образом, пределы научного поиска – полагаю, вследствие неуемной воли к власти, которая развращает большинство человеческих предприятий, – стали приравниваться к пределам реальности.

Но история (и патология) «сциентистского» вероучения уже много раз пересказывалась, и здесь не нуждается в уточнении. Достаточно просто отметить, насколько мучительно абсурдными часто оказывались последствия такого мышления. В тот момент в интеллектуальной истории, когда множество теоретиков не просто желают, но жаждут отрицать реальность единого интенционального сознания – абсолютной гарантии, от которой зависят все прочие гарантии, – становится удручающе ясно, что за предполагаемым рационализмом научного натурализма скрывается идеологическая страсть, невосприимчивая к диктату разума, как самые дикие восторги религиозного экстаза.

II