Бог Света

Ральд хмыкнул.

— Так и будет.

— Что ты будешь делать, раз ты отказался от выполнения своей миссии?

— Не знаю. Мой грех слишком велик, чтобы я мог вернуться. Теперь я тоже оскорбил Небо, и богиня отвернет свое лицо от моих молитв. Я обманул ее ожидания.

— В таком случае оставайся здесь. По крайней мере, будешь жить среди сотоварищей по проклятию.

— Хорошо, — согласился Ральд. — Мне больше ничего не остается.

Он снова уснул, а Будда улыбался.

В последующие дни праздник продолжался. Просветленный проповедовал толпам, проходившим через пурпурную рощу. Он говорил о единстве всех вещей, больших и малых, о законе причинности, о появлении и умирании, об иллюзорности мира, об искре АТМАНА, о пути спасения через самоотречение и объединение со всем; он говорил о понимании и просветленности, о бессмысленности браминских ритуалов и сравнивал их формы с пустыми сосудами. Слушали многие, слышали немногие, кое-кто оставался в пурпурной роще, чтобы надеть шафрановую одежду искателя.

И каждый раз, когда он проповедовал, Ральд в своей темной одежде садился поблизости, и его черные глаза всегда были устремлены на Просветленного.

Через две недели после выздоровления Ральд пришел к Учителю, прогуливающемуся по роще в раздумье, упал ниц перед ним и через некоторое время сказал:

— Просветленный, я слушал твои поучения и слушал хорошо. Я много думал о твоих словах.

Будда кивнул.

— Я всегда был верующим, — продолжал Ральд, — иначе меня не избрали бы на тот пост, который я занимал. Когда я не смог выполнить свою миссию, я почувствовал великую пустоту. Я изменил своей богине, и жизнь не имела для меня смысла.

Будда молча слушал.

— Но я слышал твои слова, и они наполнили меня радостью. Они показали мне другой путь спасения, путь, который, как я чувствую, выше того, которому я следовал до сих пор.

Будда изучал лицо Ральда, пока тот говорил.

— Твой путь отречения поразил меня, и я чувствую, что он правилен. Он подходит к моим нуждам. Поэтому я прошу позволения войти в твою общину искателей и следовать твоему пути.

— Уверен ли ты, — спросил Просветленный, — что не ищешь простого наказания за то, что ты в своем сознании считаешь падением, грехом?

— В этом я уверен, — сказал Ральд. — Я задержал в себе твои слова и почувствовал истину, содержащуюся в них. На службе богине я убил больше людей, чем пурпурных листьев на молодых ветках. Это не считая детей и женщин. Так что я нелегко поддаюсь словам — слишком много я слышал слов, сказанных всевозможными тонами, слов умоляющих, убеждающих, проклинающих. Но твои слова подействовали на меня, они выше учения браминов. Я с радостью стал бы палачом на твоей службе, убивал бы твоих врагов шафрановым шнуром или клинком, или пикой, или голыми руками — потому что я знаток всякого оружия и потратил три срока жизни на изучение его — но я знаю, что это не твои путь. Жизнь и смерть — одно для тебя, и ты не ищешь уничтожения своих врагов. И я прошу разрешения войти в твой орден. Для меня это не так трудно, как было бы для другого. Кто-то должен отказаться от дома и семьи, родины и собственности, у меня же ничего этого нет. Кто-то должен отказаться от собственной воли, а я это уже сделал. Единственное, что мне теперь нужно, — это шафрановая одежда.

— Она твоя, — сказал Татагатха, — вместе с моим благословением.

Ральд получил платье буддийского монаха и стал укрепляться в медитации. Через неделю, когда праздник близился к концу, он пошел в город со своей чашкой для подаяния вместе с другими монахами. Однако он не вернулся с ними. День перешел в вечер, вечер в ночь. Рога Храма уже пропели последнюю ноту НАГАСВАРАМ, и многие путешественники начали разъезжаться с праздника.

Долгое время Просветленный ходил по роще, размышляя. Затем он тоже исчез.

Будда шел вниз от рощи, через болота, в город Аланашз, над которым возвышались каменные холмы, а вокруг лежали сине-зеленые поля, в город Аландил, наполненный путешественниками, многие из которых еще пировали, по улицам Аландила, к холму с Храмом.

Он вошел в первый двор: там была тишина. Собаки, дети и нищие ушли. Жрецы спали. Один дремлющий служитель сидел на скамье на базаре. Многие алтари были теперь пусты, статуи унесены в Храм. Перед несколькими другими стояли на коленях почитатели в поздней молитве.

Он вошел во внутренний двор. На молитвенном коврике перед статуей Ганеши сидел аскет. Он тоже казался статуей, поскольку был неподвижен. Вокруг дворца мерцали четыре масляные лампы, их пляшущий свет только усиливал тени, лежащие на алтарях. Маленькие жертвенные свечи бросали свет на статуи.

Татагатха прошел через двор и остановился наплотив величественной статуи Кали; у ее ног мерцала крошечная лампа. Улыбка Кали казалась подвижной, когда богиня смотрела на стоящего перед ней человека.

На ее протянутой руке висел малиновый шнур, зацепленный одной петлей за острие кинжала.

Татагатха улыбнулся ей, и она как бы нахмурилась.

— Покорись, моя дорогая, — сказал он. — Ты проиграла этот раунд.

Она, казалось, кивнула, соглашаясь.