Богач, бедняк

Позднее, когда Рудольф поинтересовался, почему она раньше не сказала ему об этом, Джин не ответила на его вопрос прямо.

– Я ненавижу разговоры о деньгах, – сказал она. – В нашей семье только о них и говорили. Уже в пятнадцать лет я пришла к выводу, что деньги растлевают душу, если думать о них все время. Я ни разу не приезжала домой на летние каникулы с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать. После окончания колледжа я не потратила ни одного цента из оставленных матерью денег. Я разрешила отцу и брату пустить их в дело. Они хотят, чтобы я позволила им распоряжаться доходами с моего капитала, когда я выйду из-под их опеки, но их ожидает большой сюрприз. Они постараются надуть меня при первой же возможности, а я не хочу, чтобы меня надували. И уж тем более они.

– Хорошо, ну а что ты собираешься делать с этими деньгами?

– Ты будешь распоряжаться ими в моих интересах, – сказала она, но тут же поправилась: – Извини, в наших. Делай с ними все, что сочтешь нужным. Но только не говори со мной об этом. И не трать их на то, чтобы превратить нашу жизнь в ленивое, роскошное, бесполезное существование.

– Между прочим, последние несколько недель мы живем довольно роскошно, – заметил Рудольф.

– Мы тратим твои деньги, заработанные твоим собственным трудом. К тому же это медовый месяц, а не настоящая жизнь, – возразила Джин.

В отеле в Риме Рудольфа ожидала телеграмма от Брэдфорда Найта: «Твоя мать в больнице тчк Доктор опасается ей осталось недолго тчк Полагаю тебе нужно срочно вернуться».

Рудольф протянул телеграмму Джин. Они только что сдали паспорта администратору и еще стояли в вестибюле. Джин молча прочла телеграмму и вернула ее Рудольфу.

– Надо выяснить, есть ли вечером рейс в Нью-Йорк, – сказала она. В отель они прибыли, когда было уже почти пять часов.

– Пошли наверх, – сказал Рудольф. Ему не хотелось решать в шумном вестибюле римского отеля, как быть в связи с предстоящей смертью матери.

Они поднялись в лифте на свой этаж и проследили за тем, как служащий отеля открывал ставни на окнах, впуская солнечный свет и грохот Рима.

– Надеюсь, вам у нас понравится, – сказал служащий и вышел из номера.

Затем они проследили за носильщиками, расставлявшими багаж. Носильщики ушли, а Рудольф и Джин продолжали стоять и смотреть на чемоданы. Они ведь собирались пробыть в Риме по крайней мере две недели.

– Нет, – сказал Рудольф. – Мы не будем выяснять, есть ли вечером рейс. Старухе не удастся вытащить меня из Рима сегодня. Полетим завтра. Один день поживем для себя. Мать продержится до моего приезда. Она ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах. Распаковывай чемодан.

Глава 7

I

Стоило ему в Генуе вновь подняться на борт «Эльги Андерсон», как он тотчас понял, что его ждет стычка с Фальконетти.

Фальконетти – здоровенный бугай, с огромными, как ветчинные окорока, ручищами и маленькой, похожей на редьку головой, – в свое время отсидел срок за вооруженное ограбление, а на судне держал в страхе всю команду. Он передергивал карты, но когда однажды смазчик из машинного отделения уличил его в этом, Фальконетти чуть не задушил беднягу, прежде чем остальные матросы, находившиеся в кубрике, не оттащили его. Он взял за правило в начале каждого рейса, придравшись к какому-нибудь пустяку, жестоко избивать нескольких матросов, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, кто здесь хозяин. Когда он сидел в кубрике, никто не осмеливался прикоснуться к радиоприемнику, и все, нравилось им это или не нравилось, слушали те передачи, которые выбирал Фальконетти. В команде был один негр по имени Ренвей, который, завидев входящего Фальконетти, тотчас убирался из кубрика.

«Я не намерен сидеть в одной комнате с черномазым, – объявил Фальконетти, впервые увидев Ренвея в кубрике.

Ренвей промолчал, но не двинулся с места.

«Эй, черномазый, ты что, оглох?» – сказал Фальконетти, подошел к нему, схватил под мышки и, донеся до двери, шваркнул о переборку.

Никто ничего не сказал и не сделал. На «Эльге Андерсон» каждый заботился лишь о себе.

Фальконетти занимал деньги у половины команды. Теоретически он брал в долг, но никто не надеялся получить их обратно. Когда кто-нибудь отказывался дать ему пять – десять долларов, он вначале никак на это не реагировал, но дня через два-три обязательно затевал драку, и потом люди ходили с подбитым глазом, сломанным носом, с выбитыми зубами.

Фальконетти ни разу не затевал ссор с Томасом, хотя был намного крупнее его. А Томас не напрашивался на неприятности и сторонился Фальконетти, но хотя он вел себя спокойно и держался особняком, в нем было нечто такое, что заставляло Фальконетти выбирать жертвы попроще.

Однако в первый же вечер после отплытия из Генуи, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию, Фальконетти, сдававший в это время карты, сказал:

– А, вот и наши любовнички! – И чмокнул губами, изображая поцелуй.

За столом рассмеялись, так как было опасно не смеяться шуткам Фальконетти. Дуайер покраснел, а Томас спокойно налил себе кофе, взял лежавшую на столе газету и принялся читать.