Богач, бедняк

Джин – самая прелестная женщина на свете, а я – жутко любящий муж и потому ношу за ней ее фотоаппараты, лишь бы каждую минуту быть рядом. Конечно, когда нет дождя. У Джин удивительно острый глаз, и за шесть месяцев, проведенных с ней в Европе, я узнал больше, чем узнал бы за шестьдесят лет, путешествуя в одиночку. У нее нет никакой тяги к литературе, она даже газеты не читает, а театр наводит на нее скуку, так что эту сферу жизни я беру на себя. А еще она отлично водит наш маленький «фольксваген», и у меня есть возможность лоботрясничать и любоваться природой, видами Альп и долиной Роны, не боясь свалиться в пропасть. Мы с ней заключили соглашение: она водит машину с утра, а за обедом выпивает бутылку вина, и после этого машину вожу я, трезвый.

Мы теперь не останавливаемся в фешенебельных местах, как делали во время медового месяца, потому что – так говорит Джин – «сейчас у нас уже настоящая жизнь». И мы от этого не страдаем. Джин очень общительная, и с помощью моего французского, ее итальянского, а также нашего родного английского, на котором говорят почти все, мы неожиданно для себя заводим знакомства с самыми разными людьми: с виноградарем из Бургундии, с массажистом с биаррицкого пляжа, с регбистом из Лурда, с художником-абстракционистом, с многочисленными священниками, рыбаками, с актером, снимающимся в эпизодах во французских фильмах, со старыми англичанками, путешествующими в туристских автобусах, с бывшими десантниками английской армии, с американскими солдатами, размещенными на базах в Европе, и даже с членом парижской палаты депутатов, который утверждает, что единственная надежда мира – это Джон Фицджералд Кеннеди. Если случайно увидишься с Кеннеди, не забудь ему это передать.

Самые приятные люди – англичане: их просто нельзя не любить. Лучше англичан могут быть только другие англичане. У них словно туман стоит перед глазами, хотя говорить им об этом бесполезно. Каким-то образом все колесики власти сработали не так, и, выиграв войну ценой обескровливания народа и исчерпанием запасов его мужества, они все отдали немцам. Я вовсе не хочу, чтобы немцы – или любой другой народ – голодали, но англичане имели право надеяться, что они смогут жить, когда умолкнут пушки, по крайней мере в таких условиях, в каких жил прежде их враг.

Так или иначе, до того как Билли стукнет двадцать, ты должна обеспечить ему хорошую прививку приобщения к Европе, пока Европа еще является Европой, а не стала Парк-авеню, или Университетом Южной Калифорнии, или Скарсдейлом, или Гарлемом, или Пентагоном. Все это – или по крайней мере кое-что из упомянутого, – возможно, хорошо для нас, но было бы печально, если бы в подобное превратился Рим, или Париж, или Афины.

Я был в Лувре, в Рикс-музее в Амстердаме, в Прадо, и я видел львов в Делосе и золотую маску в афинском музее, и, если бы я ничего больше не видел, стал глухонемым и никем не любимым, возможность увидеть эти вещи стоила бы куда больше шести месяцев, проведенных вдали от родной земли».

Зазвонил телефон, Гретхен отложила письмо, встала с дивана и сняла трубку. Звонил Сэм Кори – старый режиссер по монтажу, работавший вместе с Колином над всеми его тремя картинами. Сэм, преданная душа, звонил ей по меньшей мере три раза в неделю, и иногда она ходила с ним в студию на просмотры новых фильмов, которые, по его мнению, могли ее заинтересовать. Сэму было пятьдесят пять, он был давно и счастливо женат, и она чувствовала себя с ним легко и просто. Он был единственным человеком из окружения Колина, с кем она продолжала поддерживать отношения.

– Гретхен, – сказал Сэм, – сегодня мы смотрим очередную ленту «Nouvelle Vague»[25]. Только что получили из Парижа. А потом я приглашаю тебя поужинать.

– Извини, Сэм, но я не смогу пойти. Ко мне сегодня приезжает один из моих сокурсников, с которым мы должны работать.

– Занятия, занятия, – проворчал Сэм. – Старые добрые школьные годы. – Он бросил школу в девятом классе и не испытывал никакого благоговения перед высшим образованием.

– Как-нибудь в другой раз, Сэм, хорошо?

– Что за разговор, конечно, – ответил он. – Твой дом еще не смыло с холма?

– Почти.

– Чего еще ждать от Калифорнии.

– В Венеции тоже дождь, – сказала Гретхен.

– Откуда ты достаешь такую сверхсекретную информацию?

– Я сижу и читаю письмо от брата. Он сейчас в Венеции. И там дождь.

Сэм познакомился с Рудольфом, когда тот вместе с Джин гостил неделю у Гретхен. Когда они уехали, Сэм сказал, что Рудольф хороший парень, только слишком уж помешан на своей жене.

– Будешь писать ему, – сказал Сэм, – спроси, не хочет ли он вложить пять миллионов в одну дешевую картину, которую я собираюсь снимать.

Сэм, который много лет вращался в обществе невероятно богатых дельцов при Голливуде, был убежден, что люди, у которых на счету в банке больше ста тысяч долларов, существуют лишь для того, чтобы их доили другие. Исключение составляли лишь богачи, наделенные талантом. А талант нужен только для одного, считал Сэм, – снимать кино.

– Уверена, что он будет просто счастлив это сделать, – сказала Гретхен.