Богатство

– О чем? – спросила она. -Ради Бога! Проснись! О похоронах! -Он сказал, что семья предпочла бы, чтоб я не приходила. Что нет необходимости расстраивать мать Артура. -И это в с е? Просто воззвал к твоим лучшим чувствам? Звучит не слишком похоже на де Витта. -Ну… он более или менее заявил, что я должна держаться в стороне, если не ищу себе неприятностей. Потом спросил, не нуждаюсь ли я в некоторой сумме, чтобы "справиться с затруднениями". -Интересно, с какими? Полагаю, ты не спросила, сколько готовы выложить Баннермэны, чтобы ты не высовывалась? -К о н е ч н о, нет! То есть все было настолько ужасно и мерзко, что я в точности не прислушивалась, что он говорил после. Я почти вышвырнула его. -Де Витт просто делает свою работу. Сначала он угрожает тебе, потом пытается купить. Классический дебют. Это в порядке вещей.

Алексе казалось, и не впервые за последние два дня – что манеры Саймона еще более оскорбительны, но потом она, как всегда, смирилась с его всеохватывающим цинизмом, который, в основном, она воспринимала "с крупицей соли", и не слишком ранил чувства. У нее никогда не было таланта заводить дружбу с женщинами, поэтому вокруг не было никого, к кому можно было бы обратиться в беде. В любом случае, в течение года, что она зналась с Артуром Баннемэном, все друзья, которые у нее были, просто отпали. Когда она не работала, то была с Артуром, а, поскольку он желал сохранить их отношения в тайне так долго, сколько возможно – более из боязни показаться смешным, чем по другим причинам, она потеряла связь с большинством знакомых. В Нью-Йорке слишком легко терять друзей, люди здесь ведут бурную общественную жизнь, в течение месяца, возможно, двух, они еще будут гадать, что с вами сталось, но вскоре утратят интерес и заведут новых друзей. В конце концов, не осталось никого, к кому бы она могла обратиться, за исключением Саймона, который, относясь к своим друзьям, как к личному имуществу, никогда не позволял им затеряться, если это от него зависело.

Она сдвинула на лоб темные очки и сквозь ветровое стекло взглянула на осенние листья, яркие, как на детских рисунках. В течение всех лет, что она жила в Нью-Йорке, ей всегда хотелось посмотреть, как опадают листья – это была одна из многих примет, отличавших Северо-Восток от ее родных краев. В Нью-Йорке это был ежегодный ритуал – с приходом сентября все говорили: – "Давайте съездим посмотреть на осенние цвета", но она не знала никого, кто когда-либо с д е л а л э т о. Рутина захватывала, и внезапно оказывалось слишком поздно – деревья стояли голые, и все строили планы, что поедут покататься на лыжах, чего тоже никогда не случалось.

Когда Артур узнал, что она никогда не была "за городом" и не видела осенних красок, то пообещал, что она посмотрит на них в Кайаве, где они, конечно, наиболее роскошны, и вот она здесь, смотрит на них, как он сказал, однако при обстоятельствах, каковые он вряд ли мог представить…

– Красиво, правда? – сказала она.

У Саймона было много интересов, но любование природой в них не входило. Он пожал плечами.

– Если тебе нравятся такие вещи.

Презрительный изгиб его рта выдавал, что ему они не нравятся, и само его присутствие здесь казалось неуместным, словно он не принадлежал к тому же самому миру, что деревья в осеннем убранстве, или туристы в громоздких автомобилях, которые медленно катили вдоль шоссе в Таконик и преграждали ему путь.

Саймон вел машину, как делал все – быстро, расчетливо и с большей лихостью, чем необходимо. Те, кто не знал его близко, могли поражаться и даже пугаться его постоянному стремлению идти на риск, но Алекса лучше, чем кто либо знала, что у него все под контролем, даже, когда он делает вид, что наоборот. Он любил, чтоб его поступки выглядели легко – в одной из многих дорогих закрытых школ, где он учился в детстве, ему внушили, что джентльмен никогда не должен выказывать усилий. Мораль его была сомнительна, но он цеплялся за веру, что прежде всего он джентльмен.

Саймон был блестящим водителем, и любил блестящие автомобили. Честно говоря, подумала Алекса, почти все, что любил Саймон, было блестящим и кричащим – от винно-красного "мазаратти-куатропорте", в котором они сейчас сидели, до солнцезащитных очков от Картье и унизанных бриллиантами золотых наручных часов. Он ловко вывернул машину и обогнал "шевроле", придерживая руль одной рукой, пока прикуривал сигарету. Стрелка спидометра приблизилась к третьей отметке, он удовлетворенно улыбнулся и выпустил клуб дыма.

– Я слышал, чтоб срывали приемы, – сказал он, не отводя глаз от шоссе, – но ни разу, черт побери, чтоб срывали п о х о р о н ы!

Он произнес это с резким британским выговором – верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно у него был слабый среднеатлантический акцент. В различных настроениях он изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или отвязанного шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всеми, но не самим собой.