Богатство идей. История экономической мысли

В своих работах Ман опровергал влиятельный тезис, выдвинутый Жераром Малином (Malynes) (1586–1641), согласно которому источником депрессии, охватившей Англию в 1620-е годы, стала спекуляция (приписываемая купцам и евреям) на международном валютном рынке, занижавшая курс английской валюты. Ман, как и Эдуард Мисселден (ум. 1654), исходил из того, что снижение обменного курса было вызвано негативным торговым балансом[87]. Таким образом, критика Малина Маном очень схожа с той критикой, которую выдвинет Серра против предшествовавших ему интерпретаций слабости неаполитанской валюты (см. подразд. 2.7 наст. гл.)[88].

Работы Мана являются яркой иллюстрацией перехода от буллионизма к меркантилизму. Этот переход сопровождался движением от упрощенного видения непосредственной связи между богатством и драгоценными металлами к более сложной картине на основе полностью развитой теории торгового баланса, в которой внешняя торговля страны бралась в целом, а не складывалась из изолированного рассмотрения двухсторонних балансов по каждой из стран, с которыми велась торговля. Данная теория, наряду с приписыванием государству ключевой роли в экономике, составляет один из ключевых общих элементов (по крайней мере по распространенному мнению), на базе которого историки экономической мысли привычно объединяют под одним заголовком – «меркантилизм» – довольно разнородные идеи и подходы, проявлявшиеся на протяжении длительного исторического периода (с XVI по XVIII в.) вплоть до публикации «Богатства народов» Адама Смита[89].

Сегодня, однако, признается, что использовать термин «меркантилизм» следует очень осторожно. Такие историки экономической мысли, как Шумпетер [Schumpeter, 1914; Шумпетер, 2001], Хекшер [Hekscher, 1931], Джаджес [Judges, 1939], настаивали на том, что мы, строго говоря, не можем исходить из существования единой «меркантилистской школы» по двум причинам. Во-первых, с позитивной стороны, экономическая мысль того периода гораздо богаче и разнообразнее, чем та крайне упрощенная картина, которую предоставляют редукционистские интерпретации. Во-вторых, с негативной стороны, авторы того периода не сформировали стройную систему понимания экономической реальности – и не только на аналитическом уровне, но и на уровне определений базовых понятий. В целом непосредственно практические интересы и потребности явно доминировали у них над теоретической работой.

Для более ясного понимания того наследия, которое авторы эпохи меркантилизма оставили последующей традиции, необходимо прежде всего представить его разнообразие. Более того, то, что большинство из них не может быть отнесено к категории чистых сторонников политики laissez faire, само по себе не является ущербным. Напротив, именно в выражении их взглядов на роль правительства мы находим наиболее интересные и значимые аспекты экономических дебатов того периода.

Так, «меркантилистская» литература очевидно сыграла важную роль культурной поддержки подъема национальных государств, бросая вызов универсализму католической церкви и средневековой империи, с одной стороны, и локализму феодальных структур власти – с другой. Для авторов этого периода центральной проблемой выступало не столько благосостояние индивидов (как это будет у Смита, см. подразд. 5.4 наст. изд.), сколько политическая и военная мощь государства. Положительная роль, которая приписывалась государственному вмешательству в экономику, в этом контексте была связана с целесообразностью стимулирования производительной деятельности на национальном уровне в конкуренции с другими государствами: от дискриминационных мер во внешней торговле до поддержки отечественных производителей посредством системы таможенных пошлин на экспорт сырья и импорт мануфактурных изделий – и вплоть до создания государственных мануфактур, примером чему могут служить королевские мануфактуры и Мануфактура Гобеленов во Франции[90].

Другой яркой характеристикой меркантилизма был «страх товаров» (страх затоваривания) и связанная с этим боязнь «нехватки денег». Это было выражением особенностей исторической стадии перехода от производства для собственных нужд, доминировавшего в феодальной экономике, к производству на рынок, которое характеризовало капитализм. Но эти взгляды не просто выражали умонастроение поднимающейся торговой буржуазии. Они также обладали потенциалом для обеспечения условий экономического и социального развития: как подчеркивал позднее Смит, прогресс в процессе разделения труда обеспечивался постепенным расширением рынков сбыта для продукции отдельных фирм. Иными словами, расширение рынков составляло необходимое условие для развития системы капиталистических фирм. Более того, как «система национальной мощи» меркантилизм выражал потребность в политических и экономических институтах, необходимых для роста рыночной экономики – от стабильной и равномерной налоговой системы до земельного реестра, от всеобъемлющих законов по защите частной собственности до развития банковской и кредитной систем[91].