Богдан Хмельницкий

Он вышел из комнаты, проворчавши: «и ваши ксендзы и наши попы уси ростаки-

сины». Очевидец шляхтич уверяет, что Вешняк ударил бы ксендза булавою, еслиб

близко сидел.

Таково было первое свидание.

Хмельницкий горячился более и более, и напрасно витиеватый Кисель хотел

смягчить его вежливостями и комплиментами: полковники, по замечанию очевидцев,

шипели, как будто гадины какие-нибудь в болоте. Выслушав множество

оскорбительных выраясений, коммиссары разъехались. Воевода просил Хмельницкого

на следующий день к себе обедать.

На другой день, 11-го февраля, было второе воскресенье великого поста. Народ

пьянствовал, й коммиссары от нечего делать пошли глядеть по городу. Они пошли в

церковь, где хотели поговорить с московским послом, но козаки допустили их только

обменяться с ним комплиментами. Они зашли в бывший костел иезуитского

коллегиума; все было разорено, перебито, алтари опрокинуты, гробы открыты; по

надписи одного из гробов, где не было тела, паны узнали, что там покоится прах

основателя коллегиума Луки Жолкевского. «О, кавалер, достойный вечной памяти! —

восклицали они: — и над тобою такое поругание, когда ты был староста

переяславский, воевода брацлавский!»

262

Долго ждал к себе Хмельницкого Кисель. Козацкий предводитель приехал уже

вечером, немного пьяный, в сопровождении нескольких полковников, так же как и он,

не в трезвом виде. Начались разные колкости, козаки твердили о своих оскорблениях,

какие прежде терпели от дворян, вспоминали, как паны их заставляли исправлять

хлопские работы, как казнили мучительною смертью. Хмельницкий доказывал свою

невинность и грозил отнять у поляков всю Русь. Воевода отвечал на придирки

вежливостями. После того Хмельницкий обратился к ясене Киселя и весело закричал:

«Отрекитесь-ка вы, добрые православные паны, от ляхов и останьтесь с нами

козаками. Згине ляцька земля, згине, а Русь буде в тым року паиоваты!»

Хмельницкий, вдоволь натешившись над панами, уехал ночью на новую пирушку с

вольными товарищами.

На другой день, поутру, воевода отправил к гетману своего племянника и князя

Четвертинского испросить дозволения начать переговоры. Они застали гетмана за

беседою с полковниками и старшинами. На столе стояла горелка. Козаки отправляли

Ракочиева посла.

«Завтра буде справа и росправа,—закричал Хмельницкий,—завтра: бо я теперь

пьяный, венгерьского посла одправую, та коротко мовлю; з теи коммиссии пичего не

буде; война мусить у тых трех або четырех недылях початися: выверну вас усих, ляхив,

до гори ногами и потопчу так, що будете пид моими ногами, а напослидок вас цареви

турецькому в неволю отдам. Король королем буде, щоб король стинав шляхту и дуки и

князи, абы вильный був соби. Согришить князь — урюк ему шию; согришить козакъ—

и ему теж учинити; ото буде правда! Я хоть соби лихий малий чоловик, але мини так

Бог дав, до я теперь единовладный самодержец руський. Король не хоче королем

вильным буты, як ся ему видит. Скажить се пану воеводн и коммиссарам. Страхаете

мене шведами—и ти мои будут, а хочь бы и не так, хочь бы и их було пьять-сот тысяч

— не подужають воны руськои запорожьскои и татарьскои мочи. З тым и йдите: завтра

справа й росправа».

Дворяне не нашлись отвечать на такую козацкую речь и вышли прочь.

Обхождение Хмельницкого приводило коммиссаров в отчаяние. Они не надеялись

более на заключение мира и думали только выхлопотать возвращение пленников,

которых Хмельницкий приказал-было привести с тем, чтоб выдать коммиссарам.

23-го февраля воевода снова отправился к Хмельницкому с коммиссарами.

Последний раз пытался Кисель смягчить его своим красноречием, и со слезами, по

замечанию очевидца, упрашивал его пожалеть, если не панов, то свое отечество.

«Винсу,—говорил он, •— что ваша вельможность готовитесь отдать в руки поганых

Польскую и Литовскую Землю и всю Русь, православную веру и святые церкви наши.

Если вам нанесена обида, если винен Чаплинский— награда готова. Если войско

запорожское недовольно малочисленностью или землями—король обещает его

вознаградить.-^ Отступитесь от мятежной черни; пусть хлопы возделывают поля, а

козаки воюют; пусть войска козацкого будет пятнадцать, двадцать тысяч, сколько вам

угодно; если-ж козаки.

263

непременно хотят воевать, пусть лучше идут па поганых, а не на христиан; король

будет вам благодарен, если вы пойдете за границу».

Хмельницкий отвечал:

«Шкода говориты! Вув час трахтоваты зо мною, коли мене Потоцьки танялы за

Днипром, и на Днипри був час, и писля жовтоводськои, и писля корсунськои играшки,

и писля Пилявец, и пид Константиновым, и на остаток пид Замостьем, и коли я з

Замостья ишов шисть недиль до Киева,— а тепер уже часу не маешь: теперь уже я

доказав те, об чим и не мысливъ—докажу ще и те, що умыслив. Выбью з ляцькои

неволи народ русыгий весь. Спершу я воював за свою шкоду та кривду, тепер

воеватыму за виру православную нашу. Допоможе мини уся чернь по Люблин и по

Краков, а я од пей не отступлю, бо то перва порука наша, бысте хлопив не знесли та и

козакив не вдарилы. Двисти, триста тысяч своих матыму; орда уся стоить на Иогаби,