Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Грубая рука ощупала башлык — проверила, плотно ли он прилегает к глазам — конь двинулся вперед, его вели в поводу. Через некоторое время почувствовал Марк — осторожно конь ступает, по краю пропасти идет. Дорога резко взяла вверх — позади перестук камней, катящихся вниз. Опять шум ручья, он переместился под брюхо коня, потом позади остался. Теперь копыта коней ступали мягко, только изредка цокали подковы о камни.

Остановились, велели сойти с коня. Кто-то взял за руку, повел. Шли вдвоем, третий с конями остался. Вошли под своды — повеяло сквозняком, шаги теперь звучали гулко, отзвук их падал сверху. Запахло мясом. Навстречу им новый голос:

«Сними с него башлык!»

Сняли. Первым, кого увидел Марк, был старик Хлопов из хутора. Рядом с ним стоял рослый, похожий на него, человек лет двадцати пяти. Он был в высоких сапогах, в шапке, в красиво расшитой длинной белой рубахе, поверх которой накинута бурка. Марк огляделся: пещера.

Свет падает сверху. Вход, через который его ввели, представлял собой высокую галлерею, сворачивающую в сторону. Ему нужно было очень внимательно следить за собой. Вокруг него были люди — бородатые и безбородые, оружные и без, понурые, хмурые и веселые. По-особенному приметен был старик, на вид очень древний. В его лице, манере стоять, опираясь на палку, было что-то, делающее его похожим на коршуна, высматривающего добычу. В Марка он вперил немигающие, вовсе век лишенные, глаза; губы его, не скрытые редкой бородой, на обскубленную коноплю похожей, шевелились, как будто старик хотел что-то спросить. Но не спрашивал. У этого изветшавшего при жизни старика на боку шашка, а на другом — револьвер в кобуре. Старый полушубок подпоясан тонким ремешком с дорогим серебряным набором, а на ногах, совсем без соответствия со всем прочим, головки от валенок. Кроме него да старика Хлопова, другие люди в пещере были меньшего возраста, а средь них несколько подростков. Оружие вокруг. Винтовки у стен. Шашки. Кинжалы в серебре. Распластав потники, лежали седла, но коней не было. Помосты из жердей, вроде нар. На них — овчины, тулупы, бурки и даже одеяла и подушки. У дальнего конца печь, дым вверх идет, а вверху отверстие-расщелина, выходит дым. Освежеванные бараньи туши на колышках, вбитых в щели каменной стены.

Человек в белой рубахе, что рядом с старым Хлоповым был, подвинулся к Марку. По тому предпочтению, какое оказывали ему другие, Марк решил, что он тут старший. Значит, это и есть Павел Хлопов, командир зеленых.

«Расскажи, как красноармейцы дали тебе это письмо», — сказал он Марку. — «Нам надо всё знать. Что они тебе говорили? Может не всё ты отцу передал?»

Молодой Хлопов почти не примешивал к своей речи местных жаргонных слов.

«О чем он? Чего я не рассказал?» — билась в голове Марка взволнованная мысль. — «Уж не догадались ли они?» Но его голос оставался спокойным, когда, почти слово в слово, он повторял свой рассказ. Выслушали его, молчали, вдумывались. Потом старый Хлопов ступил шаг вперед, повернулся к сыну:

«Ты уж извиняй меня, Павло, что я вперед тебя гуторить зачну. Або пусть Ипат Николаич зачнет, он тут годами старший».

Хлопов повернулся к старику, похожему на коршуна, но тот мотнул ему головой:

«Кажи ты, Матвей, я после скажу».

У старика был очень сильный, прямо-таки могучий голос.

«Я так думаю», — запуская руку в бороду сказал Хлопов. — «Самое заглавное во всем этом деле есть, чи можно доверять советскому декрету. Оно, конешно, плетью обуха не перешибешь, нам с нашими малыми силами стоять супротив красной армии затруднительно, однако ж держаться в горах можно».

Старик-коршун внимательно слушал, потом ворвался своим могучим голосом:

«Да чего ты, Матвей, туды-сюды мотаешь, як конячий хвост? Кажи напрямик, ты за то, щоб сдаваться, или щоб биться с той властью, яка нам на шею села, да ще плетью нас погоняе? За що ты сам-то, Матвей, вот що кажи!»

«Вот и я ж кажу», — продолжал Хлопов. — «Власть, что и гуторить, не дай Бог даже турку-нехристю. Однако же, може, она и образумится. Продразверстку вот отменили. Грабежей новых не слышно. Конечно, власть поганая, да мы одни ту власть не перекричим. А и поддаваться ей нельзя».

Хлопов могуче раздул бороду и замолчал. Нельзя было понять, ратует он за то, чтоб вернуться по домам, или не верить амнистии и оставаться в горах. Каждый истолковал его речь так, как ему самому хотелось, и поднялся тут шум. Покрывая остальные голоса, гремел старый коршун.

«Не быть тому, щоб я пошел на поклон. Усех нас к стенке поставят, усех изведут, никому пощады. А то, що пишут Павлу командир да комиссар, так то всё брехня! Посылают посыльных, письма шлют. Надо бы и этого чертеня поспрашивать, чи он не из ихней кумпании. Я чув, що у них есть такие зверята».

Старик повернулся к Марку, облил его волной ненависти из слезящихся глаз, прошипел:

«Попался бы ты мне, сучье вымя, я б тебе показав, як письма носить. Ты б у меня сказав, якой ты есть почтарь и кто тебя послал мутить добрых людей».

Молодой Хлопов отстранил старика, не дал ему до конца вышипеть его угрозы, сказал: