Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Пролетарская справедливость подняла деревянную секиру. Увлеклась и довольно крепко треснула осужденного по шее. Тот, взвыв от боли, ринулся на Юру Вегуна с кулаками. Зал покатывался от хохота. Заплакавшая пролетарская справедливость скрылась за кулисы.

После суда Марк с друзьями шел в общежитие. Да, Москва дала ему много друзей. Юра Вегун — прирожденный вожак по характеру. Красноречивый, напористый, горящий. С первых дней университета подружились, делили комнату в общежитии. Противоположность ему — Леонид Кулаев. Он с медицинского. Прозвали трупоедом. Ему тогда было за тридцать. Потом еще Алеша. Звали Байроном — поэт. Был и еще близкий друг у Марка, Иван Шаров, с философского факультета.

Когда шли, Юра Вегун сообщил:

«Знаете, ребята, в университет приходит Шинский».

Имя Шинского тогда ничего не говорило Марку. Шла ожесточенная борьба между Троцким и Сталиным. В ней молодежь выполняла ту роль, какую дети играли в марковом селе в воскресных драках на мосту. Застрельщики. Шинский, думал Марк, какой-нибудь троцкистский апостол. Юра из троцкистов, потому и радуется.

«Скучно от всего этого», — сказал тогда Марк. — «Ты радуешься, что Шинский появится. А что толку? Вы будете нападать на сталинцев, сталинцы на вас. Уже и так дело доходит до рукопашной».

«Ничего», — бодро сказал Юра. — «Мы этим цекистским бюрократам шею свернем. Не дадим погубить революцию».

«Сталинцы это самое говорят о вас, троцкистах».

«Никак ты, товарищ Суров, из болота не вылезешь», — рассердился Юра. — «Ведь до сих пор ты не знаешь с кем ты — с нами или с цекистами».

«Я уж лучше», — сказал Марк, — «буду с партией и с советской властью».

«Оппортунист ты, вот что я тебе скажу!» — взмахнул Юра рукой.

Марк остановился, его обидели слова друга, но главное было не в этом, а в том, что у него самого просилось наружу. Он сказал:

«Не знаю. Может быть, ты прав и я — оппортунист. Но только я не хочу, понимаешь, не хочу играть. Простые вещи затуманиваются теориями вроде перманентной революции. Что может быть ужаснее революции, которая не прекращается? Неужели твой Троцкий этого не понимает?»

Юра хотел что-то сказать, но Марк поднял свой голос, почти кричал:

«Все вы словно вывихнутые. Сегодня этот суд над галстуком. Завтра какой-нибудь дурак вобьет вам в голову, что калоши надо расстрелять, так как император Александр Второй носил калоши, и вы пойдете расстреливать их не думая о том, что не должен человек ходить с мокрыми ногами. Общество уже появилось, которое призывает всех раздеваться, голыми быть. Вы и его примете потому, что это кажется вам революционным. Пусть я оппортунист, но я знаю, что людям, чтобы идти к коммунизму, нужны калоши. И галстук, может быть, нужен. А уж штаны обязательно».

Марк повернулся и зашагал в темный переулок. Долго бродил по городу. Без цели и без мыслей. В общежитии было тихо и сонно, когда он пришел. Юра спал. А может быть притворился спящим. Марк разделся. Постель была твердой. Матрац, набитый соломой. «Это надо продумать, продумать надо!», — говорил себе Марк. Ему хотелось понять, почему такой раздвоенной получается жизнь. Но заснул, так и не решив этого вопроса.

Во время летних каникул студенты шли на подработки. На заводы и в железнодорожные склады. Была даже своя биржа труда. С другими нанимался и Марк. Однажды послали работать в Кремль. В старинном доме разбивали каменные полы, расширяли оконные проемы, удаляли со стен штукатурку, пробивали шахту для лифта. Потом ремонтировали квартиры. Сначала Кагановичу. Затем Сталину. Кагановича не видели, а Сталин показывался. Марк хорошо его рассмотрел. Рябоватый. Прокуренные усы. Глаза с коричневыми точками. Кошачьи. Приходя, он высылал рабочих из кабинета. Гремел ключами. В кабинете стоял пузатый сейф, Сталин открывал его.

Полнее у Марка отпечатался образ жены Сталина. Надежда Аллилуева. Из тех, на которых обязательно обратишь внимание. Зеленоглазая, высокая. По виду — добрая и ласковая.

«Мог ли я тогда думать, что это случится?» — сказал сам себе Марк. Это уже в вагоне. Он подставлял голову ветру, бьющему в окно.

Нет, Марк не мог думать, что это случится. Как он мог знать, что пройдет несколько лет, и он будет стоять на древнем кладбище у могилы Аллилуевой. Марком тогда, на кладбище, владел вихрь воспоминаний, фактов, слухов. В центре была она, такая, какой он видел ее в то лето, когда они ремонтировали сталинскую квартиру. Стоя у окна вагона, Марк, как много-много раз до этого, сортировал в уме факты. Отбрасывал одни, приближал другие. Всё приобретало стройность. Один эпизод цеплялся за другой. Перед ним — длинная цепь. От Кремля на кладбище. Но в ней не было, и нет, и не будет последнего звена. Тех тридцати минут, в которые Аллилуева доехала от особняка Ворошилова до своей кремлевской квартиры. Живой из нее она больше не вышла.