Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Годы эти начались в тот день, когда скрипучий поезд привез его в Москву. Мальченка в синезвездном шлеме даже во времена, когда люди ничему не удивлялись, был не совсем-таки людскому глазу привычным, и на него оглядывались. Обошел он тогда всякие военные и невоенные учреждения, и скоро его судьбу определили — в университет послали и сказали: дальше сам выгребай. Легко сказать — выгребай, а как выгрести, когда у парня за плечами так мало, да к тому же еще и потревоженных школьных лет? Учился он в селе урывками, когда родители, прежде чем детей в школу пустить, выходили во дворы и прислушивались — не стреляют ли. Война кругом полыхала, жизнь степного села до крайности уродовала. Пересветов и потом Бертский приподняли Марка, да ведь и они в короткий срок чуда над ним совершить не могли. Люди в Москве говорили Марку — выгребай, но не верили, и он сам не верил, что можно выгрести. В университете его расспросили и очень недовольными остались: как это такого к ним шлют! Самый старый из тех, с кем Марк говорил — другие его профессором называли — не столько удивленный, сколько напуганный, воскликнул:

«Ваши знания состоят из сплошных пробелов!»

Марк не понял. Мял в руках будёновку, оправдывался:

«Не мог учиться. В армии был».

Вдруг ему показалось, что это Виктор Емельянович перед ним.

«Я обещаю. Буду стараться», — сказал Марк. Профессор поправил очки, пригладил седые волосы — тихо, словно по секрету, сказал:

«Дерзай. Нет ничего невозможного, если человек хочет».

Жестоко голодал Марк — стипендия была крошечной. Терял веру в себя. Впадал в отчаяние перед могущественной сложностью уравнений, углов, корней и химических формул. Но каким-то образом всё же выгребал. Через два года рабфаковской подготовки, университет на Моховой улице столицы втянул его в себя, растворил.

Марк не то, что помнил, а словно кожей чувствовал прожитое. Он был частицей взбудораженного поколения взбаламученного времени. Молодежью владел азарт революционного разрушения. На историческом отделении, на котором он был, история изучалась в жесточайшей критике. В прошлом ничего не было неоспоримого, ничего абсолютного. Брались за изучение философии лишь для того, чтобы разрушить философию. Переплетали учение с политикой. Часто учение переставало быть главным.

Марк шел своим путем. Приехал он в Москву комсомольцем. Кандидатом, а потом членом партии стал. Никаких особых переживаний это не вызывало: единственный путь, данный ему. Просто и без усилий он шел им.

Стоя у окна вагона, Марк улыбнулся. Ему подумалось, что в шести московских годах было и много забавного. Горячие головы бились над проблемами не столько важными, сколько смешными. Несколько лет спорили о том, можно ли носить галстук. Марк помнил суд. На сцене стол под красным. На стене — фанерная богиня правосудия. Приколочена криво. У нее на весах деревянный галстук. Взвешивалась его вина. Юра Вегун и другие судьи. На боковой скамейке Галстук. Из синей гардины, снятой с окна, над головой студента завязан огромный бант. Концы падают вниз, обрамляя лицо. Живой человек вшит в огромный галстук. В руках у него — для ясности — фанерное объявление: «Я — мистер Галстук». Почему мистер? Подсудимый признавался в преступлениях. Вызывая смех зала, он говорил напыщенным слогом.

«Подсудимый Галстук, служил ли ты капиталисту?» — спрашивал Юра Вегун.

«Да», — признавался мистер Галстук. — «Порядочный капиталист никогда не появлялся в обществе без меня, не то, что студент московского университета. Кстати, учитывая благородство моего происхождения, прошу обращаться ко мне на вы».

«А помещику?», — спрашивал Юра. — «Служил ты ему?»

«Помещик относится к благородному обществу, к которому принадлежу и я, мистер Галстук. Мне и с помещиком по пути».

«С рабочими и крестьянами ты водил дружбу?»

«Что вы, что вы?» — возмущенно махал мистер Галстук концами синего полотнища. — «Я родился среди господ и для господ. Прикосновение рабов меня оскорбляет».

Так было установлено, что мистер Галстук является классовым врагом, и ему не должно быть места в новом обществе. Обвинитель требовал высшей меры. Защитник просил снисхождения. Может быть, удастся, говорил он, из классово-чуждого мистера Галстука сделать полезного гражданина социалистического общества. Мистер Галстук с ужасом мотал головой, давая понять, что он никогда не перекуется в советского гражданина, а останется врагом рабочих и крестьян. Потом приговор: смертная казнь через отсечение головы.

На сцене эшафот — ящик из-под лимонада. Наташа в разлетающихся одеждах греческой богини. Соорудили из красных клубных знамен. Она символизировала пролетарскую справедливость. В руке — деревянная секира. Стояла в позе, в какой изображают палача времен Ивана Грозного. Стража подвела осужденного. С плачем, он стал перед ящиком на колени. Воздел руки к потолку. Воскликнул:

«Умираю за господ, к которым принадлежу. Умираю, ненавидя рабочих и крестьян!»