Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

Мало мы о нем рассказали, чрезмерно торопливо, но главное все-таки сказано. Если революция формует людей, то Марк — чистейший продукт от того формования. Жизнь вытолкнула его из детства и повела через революционные ухабы — неученого, малого, ответов на вопросы не знающего. В том, что судьба делала с Марком, должен быть, обязательно должен быть, свой смысл и кажется нам, что он таким был: поглядеть, что выйдет из человека в новую почву, в революцию, корнями вросшего, ничего, даже воспоминаний, за революционными пределами не имеющего, и бедой, трудом, ударами закаленного, и нормального родительского водительства лишенного, и совсем в одиночестве средь людей войны оказавшегося — посмотреть, что выйдет из этого, от детства потрясенного человека, и куда он дальше пойдет.

Но это наши мысли о нем, сам же Марк вовсе о другом думал, грусть расставания им владела. Голякова, Бертского, ребят-разведчиков ему больше не видеть, а привык он к ним, сжился, и мир без них казался ему просто немыслимым… Тетка Вера ждет, что он к ней в село вернется, да другими, далекими от матери дорогами его водит, а что водит, этого он, конечно, не знал, как не знал ничего из того, что его впереди ждет. А что позади остается, было четким, понятным, и очень дорогим. Даже эта степь, за окном плывущая, даже ветер пронзительный и шумный — понятны, привычны. Может быть, ветер и носится-то с таким разбойным посвистом потому, что хочет ему проводы в неизвестность пропеть.

Часть вторая «Высокая низь»

VII. Через шесть лет

Локомотив утробным пыхтением позвал за собой вагонную череду, оторвал от перрона, и побежала она за ним, каждым окном на старушку в черном поглядела, каждым колесом ей прощально щелкнула. Старушка в самом конце перрона стояла, ковшиком ладонь над глазами держала, от солнца прикрываючись, и в сторону убегающего поезда глядела. Вырвал локомотив череду вагонов из великой путаницы рельс, прогнал мимо товарных пакгаузов, сортировочных горок, заводов, взрытых пустырей, а там и на широкий простор увел. Побежал поезд через дачные поселки, мимо деревенек далеких и близких, городков многохрамовых, через поля, первые зеленя из себя выгоняющие, побежал через Подмосковье, в весне купающееся и глазу отрадное.

В одном вагоне над окном нависал молодой парень. На первый взгляд, ничего в нем примечательного — таких на советской земле миллионы. Костюм на нем мосторговского качества и стиля, рубаха-косоворотка, кепка из тех, что специально придуманы людей уродовать, ботинки тупорылые — что-то среднее между солдатским и городским фасоном — одним словом, парень, и всё тут. Встречавшись с ним раньше, нам вовсе не трудно было бы признать Марка и теперь, хоть, конечно, изменился он изрядно. Это был уже не тот худощавый подросток, несвойственно его возрасту обряженный в шинель и будёновку, которого мы оставили в поезде, идущем в Москву; через шесть лет, в поезде, удаляющемся от Москвы, мы видим его рослым, широкоплечим, по внешности совсем другим. Но, понятно, не по ширине плеча и не по росту человек опознается, а по многому-другому, а это многое-другое в Марке так ясно просвечивало, что ошибиться нам было бы невозможно: всё тот же это Марк.

Если чужим, поверхностным взглядом его окинуть — парень, как парень, миллионного издания, а если иначе поглядеть, как мы глядим, то не безличие миллионов в нем, а он сам с его судьбой и его путем. Раньше всего, любовно и заинтересованно на него взглянув, увидели бы мы, что печалью он подавлен, в его серых глазах она дымком стоит и убегающими назад верстами пути, и широкой и радостной картиной Подмосковья не смывается, едет с ним в далекую дорогу. И вовсе не трудно было бы нам понять, отчего печаль эта. Ведь в конце перрона тетка Вера стояла, вслед поезду глядючи. С нею Марк в мыслях был. Передний край его дум она занимала, но дальше, просвечивая через нее, шесть московских лет вслед ему глядели, и о них, не думая, думалось ему.