Боги молчат. Записки советского военного корреспондента

«Впрочем, Бородин напрасно всё это говорил. Ведь он был окружен телятами вроде тебя, у которых хвост трубой. Что могут они понимать?» — сказал Леонид.

«Трупоед ты, таким и останешься на всю жизнь!» — злился Юра. — «Неужели ты не понимаешь, что Бородин — это мир старый, а Шинский — мир новый, который мы строим. Я бы этого Бородина…»

«Не волнуйся, уже сделано. Сегодня утром его арестовали», — сообщил Леонид очень мрачно.

Марк знал этого маленького человечка в больших старинных очках с клинышком седой бородки. Тот самый, который когда-то призвал его дерзать.

«По принципам революционной целесообразности, проповедуемым Шинским, арестовали», — пояснил Леонид. — «Чтобы не мутил умов и не мешал телятам оставаться телятами».

В это время догорел Лев Бертский. Года через три по приезде Марка в Москву Бертский пришел в студенческое общежитие. Некоторое время он навещал Марка, а потом исчез, и Марк узнал о нем только через четыре месяца: в тверской больнице. Марк поехал в Тверь. Теперь это был совсем другой Бертский — страшный и непонятный недуг завладел им, называли этот недуг детским параличем, и лечить не могли. Худой до прозрачности, потерявший способность двигать ногами и руками, с трудом владеющий речью, Бертский в своем сознании отгораживался от болезни острой заинтересованностью во всем том, что происходит в мире. Он и в Тверь-то попал главное потому, что был тогда там знаменитейший хирург, который экспериментировал с болезнями, подобными его, и Бертский был не столько пациентом, сколько соучастником смелых опытов. Сам себя он морской свинкой называл. После нескольких операций, которые приблизили хирурга к пониманию болезни, а ему, дав неимоверные страдания, не вернули здоровья, а лишь отчасти восстановили речь, Бертский продолжал оставаться сильным в воле и смелым в уме. Больничная койка не оторвала его от партийной жизни, но болезнь умудрила, и он борьбу внутри партии определял, как трагическое недоразумение. Это он удержал Марка от того, чтоб на одной или другой стороне ринуться в бой против своих же, раскрыл перед ним мудрость терпимости, без которой ничто в жизни создано не будет. Потом он умер, Марк был на его похоронах, и так был жалостью подавлен, что на многих страницах письмо матери написал о нем, о Бертском. Тетка Вера не всё поняла, но горевала вместе с сыном, в церкви сорокоуст отслужила, в поминальную книжечку раба Божьего Льва внесла.

Вскоре политическая свара между троцкистами и сталинцами достигла кульминационного пункта. Страсти, вражда, ненависть с партийных верхов грязным потоком низвергались вниз. Юра с головой ушел в свои троцкистские дела. По университету ползли слухи: демонстрация будет. Леонид пытался удержать Юру. При всех их спорах, они все-таки были добрыми друзьями.

«Брось, Юра, эту затею!» — как-то сказал ему Леонид. — «До добра не доведет».

«Дорогой трупоед, ну что ты в этом понимаешь?» — упорствовал Юра. — «Студенчество пойдет заявить свою солидарность с Троцким, и это будет крепким ударом по зубам партийным аппаратчикам и Сталину».

Юра был умный парень. Но его беда — беда многих. Смертельно увлекался. Горел безрассудно. Бурлила кровь бунтаря-революционера. Жажда самопожертвования. Всё равно для чего — жажда, и всё тут. Может быть наследие отца. Тот погиб в тюрьме при царизме. Для Юры революция была его революцией. Победа ее, его победой. Поверил, что люди, подобные Сталину, губят революцию. Люди, подобные Троцкому, спасают ее. Пошел до конца с теми, которые спасали его, Юрину, революцию. Горел таким ярким огнем, каким никто другой не горел. Марк не был с ним. Внутрипартийную свару он не понимал. Или слишком хорошо понял. Понял и отверг. Видел в этой сваре узость, ограниченность. В Юре была нетерпимость и самоупоение борьбой. А в Марке не было. Это делало их совсем разными людьми. Марк любовался Юрой. Трудно было не любоваться. Но поверить в его правду не мог. Она рвалась из Юры обжигающими речами на собраниях. Статьями в троцкистском листке. Схватками в политических кружках. Рвалась из него, обжигала других. И сжигала его самого. Юра похудел, стал костлявым. Быстро покрывался потом. Подозревали в нем болезнь. Но заставить обратиться к врачам не могли. Он был охвачен страстью самосгорания.

Занятия шли полным ходом. Однажды, по коридорам и корпусам пронесся крик:

«Товарищи, все на демонстрацию!»

Море голов в университетском дворе.

«Марк, поверь, это провокация!» — возбужденно говорил Леонид. — «Всё задумано Шинским. Он троцкистам и сталинцам выдал одинаковые обещания. Посылал Юру к Троцкому. Но если он решит, что Сталин сильнее, он предаст Троцкого. И Юру. Или, наоборот, предаст Сталина. Но кого-то предаст, в этом не сомневайся».

«Что мы вдвоем можем сделать? Толпа возбуждена и пойдет демонстрировать. Может быть напрасны твои страхи и всё пройдет спокойно. Походят, покричат и вернутся».

Марк надеялся, что всё это так и будет.

«Раз тут Шинский — не верю! Обязательно произойдет какое-нибудь подлое предательство, вот увидишь!» — настаивал Леонид.