Боги ушли, твари остались

— Это же люди… — с ужасом прошептала Аделия. Она испугалась не столько его слов, сколько выражения лица Адьфреда. Оно стало чужим — отталкивающе-фанатичным, жестким и безжалостным.

— Люди — это мы, — заключил он и попытался снова обнять Аделию.

Но она отстранилась. Первый раз за всё время их общения Альфред высказал свои взгляды.

— Как можно жить с такой ненавистью? — возмутилась она. — Ты говоришь о любви, а в душе готов убивать любого, кто мешает тебе жить.

— К сожалению, я уже не боец, — примирительно сознался Альфред.

— Но в своем министерстве планируешь гибель сотен тысяч людей.

— Я планирую операции. И не суйся в это дело! Тебя твоя страна пожалела? За что отправили в тюрьму? За предательство? За разбой? Нет, всего лишь за любовь ко мне. И после этого ты еще может защищать этих ублюдков? Они направили тебя сюда на верную смерть. Сделали живой наживкой. Захотели, чтобы я клюнул. Решили воспользоваться нашей любовью! Так я им еще и за тебя отмщу.

— Кому? Моим родителям? Моему народу?

— Моим врагам! Они теперь и твои.

— Ошибаешься! — от волнения Аделия соскочила с кровати. — Никогда не предам их. И никогда не будет по-твоему… Потому что это бесчеловечно!

— Хочешь оставаться русской шпионкой! — сорвался Альфред.

— Я не шпионка, — еще громче воскликнула Аделия. — я… я… я — еврейка, настоящая! Такая же, как те, которых вы сжигаете в печах, которых не считаете за людей! Одна из них!

Лицо Альфреда побелело от злости.

— Врёшь!

— Нет… — сказала Аделия и устало опустилась на пуфик.

Альфред подскочил к ней, схватил за волосы, развернул лицом к себе:

— Врёшь?

Аделия не пыталась вырываться. Из глаз лились слёзы. Ей было невыносимо жалко себя, всех тех сожженных в печах, погибших в боях, под бомбёжками, расстрелянных в гестапо. Она не могла выкинуть всё это из головы, сделать вид, что не знает об этом. Ни за какой любовью не спрятаться от этого ужаса.

— Нельзя с этим жить, — безнадежно сказала она.

— Так ты еврейка? — зациклился на своем Альфред.

— Да… мою маму зовут Лия, что на древнееврейском означает овца.

Рука Альфреда ослабела, он выпустил её волосы и стал медленно одеваться. Аделия сидела не шелохнувшись. Она никак не отреагировала на его уход. То, что произошло между ними, лопнуло подобно нарыву, который они поначалу не замечали, но сам по себе он рассосаться не мог.

Глава тридцать пятая

Потянулись дни мрачного бездействия. Только радио громкими маршами и бесконечными речами Геббельса напоминали, что за окнами бушует жизнь. В душе Аделии поселилась мертвенная тишина, как на кладбище. Она не жалела о том, что произошло. Много раз начинала разбираться в своих чувствах и упиралась в невозможность определить своего отношения к Альфреду. Ей было безумно жаль его. Когда они встретились в Липецке, он наизусть читал Шиллера, а сейчас повторяет бредовые идеи фюрера. Но в душе ведь он остался все тем же романтиком. Она это чувствовала. Не может человек быть таким нежным, трогательным, заботливым в любви, и таким примитивным циником в отношении других.

Когда-то Лида Померанец в своих рассуждениях о людях, творящих зло, объяснила, что они не виноваты. Просто им это зло кажется добром. В то же время, если добро не творит зло, то оно, как болото камышом, зарастает этим самым злом. Поэтому добро является и добром и злом одновременно. Тогда для Аделии это казалось слишком туманным. Но теперь в душе Альфреда она явно видела подтверждение этим словам. «А как же жить?» — спросила она тогда.

— Постоянная борьба добра и зла и есть жизнь. А победа или поражение — означает смерть. В зависимости от того, на какой стадии человек умер, люди определяют — достойная была жизнь или позорная.

— И других вариантов нет?

— Милая девочка, смирись с тем, что боги ушли, а твари остались. Боги без любви не существуют. А тварям она ни к чему, они и так размножаются.

Сейчас Аделия вспомнила об этом и поняла, что не может осуждать Альфреда… но и любить его таким не в состоянии.

Для них будет лучше, чтобы он больше не вернулся к ней.

От этих тяжелых размышлений её отвлекали только телефонные звонки. Инга Лей настойчиво просила, чтобы Аделия приехала к ней в гости. Голос её звучал истерично. Судя по сбивчивости и путаности её разговоров, она была пьяна. У Аделии не было сил вникать в её проблемы. Инга настаивала, что ей нужна от Аделии помощь. Намекала, что это очень важно. Приходилось ссылаться на плохое самочувствие. В ответ она бросала трубку. И вот совершенно неожиданно объявилась сама.

— Откуда ты узнала адрес? — удивилась Аделия. Она была не готова к приёму гостей. Даже не переодела ночную рубашку.

— Хенни сказала.

— А где она?

— А что ей? Она живет со своим педиком и плюет на всё.

— Бальдур — гомосексуалист? Это же запрещено!

— Он поклялся Гитлеру, что завязал. Значит, можно.

Инга сняла с головы широкополую белую шляпу, бросила её в кресло, достала из сумки бутылку «Наполеона», поставила на стол.

— Давай выпьем.

Аделия взяла из серванта рюмку, передала ей.

— Я не буду.

— А мне без этого уже нельзя. Ты даже не представляешь, что случилось, такая трагедия…

— С дочкой?