Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Обманет, не придет она!..

Посещая меня, он рассказывал иногда о своих беседах с друзьями и однажды, встретив у меня Дельвига с женою, передал свой разговор с Крыловым, во время которого, между прочим, был спор о том, можно ли сказать: бывывало? Кто-то заметил, что можно даже сказать бывывывало. “Очень можно, проговорил Крылов, да только этого и трезвому не выговорить!”

Рассказав это, Пушкин много шутил. Во время этих шуток ему попался под руку мой альбом – совершенный слепок с того уездной барышни альбома, который описал Пушкин в Онегине, и он стал в нем переводить французские стихи на русский язык и русские на французский.

В альбоме было написано:

Oh, si dans L'immortelle vie
Il existait un etre parfait,
Oh, mon aimable et douce amie,
Comme toi sans doute il est fait
etc., etc.

Пушкин перевел:

Если в жизни поднебесной
Существует дух прелестный,
То тебе подобен он;
Я скажу тебе резон:
Невозможно!

Под какими-то весьма плохими стихами было написано: “Ecrit dans mon exil” \'7bНаписано в моем изгнании (фр.)\'7d. Пушкин приписал:

Amour, exil[6]

—Какая гиль!

Дмитрий Николаевич Барков написал одни всем известные стихи не совсем правильно, и Пушкин вместо перевода написал следующее:

Не смею вам стихи Баркова
Благопристойно перевесть
И даже имени такого
Не смею громко произнесть!

Так несколько часов было проведено среди самых живых шуток, и я никогда не забуду его игривой веселости, его детского смеха, которым оглашались в тот день мои комнаты.

В подобном расположении духа он раз пришел ко мне, и, застав меня за письмом к меньшей сестре моей в Малороссию, приписал в нем:

Когда помилует нас Бог,
Когда не буду я повешен,
То буду я у ваших ног,
В тени украинских черешен.

В этот самый день я восхищалась чтением его Цыган в Тригорском и сказала: “Вам бы следовало, однако ж, подарить мне экземпляр Цыган в воспоминание того, что вы их мне читали”. Он прислал их в тот же день, с надписью на обертке всеми буквами: Ея Превосходительству А.П. Керн от господина Пушкина, усердного ея почитателя. Трактир Демут, № 10.

Несколько дней спустя он приехал ко мне вечером и, усевшись на маленькой скамеечке (которая хранится у меня как святыня), написал на какой-то записке:

Я ехал к вам. Живые сны
За мной вились толпой игривой,
И месяц с правой стороны
Осеребрял мой бег ретивый.
Я ехал прочь. Иные сны…
Душе влюбленной грустно было,
И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло!

Мечтанью вечному в тиши

Так предаемся мы, поэты,
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.

Писавши эти строки и напевая их своим звучным голосом, он при стихе:

И месяц с левой стороны
Сопровождал меня уныло! —

заметил, смеясь: Разумеется, с левой, потому что ехал назад.

Это посещение, как и многие другие, полно было шуток и поэтических разговоров.

В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: “Город пышный, город бедный…” и “Пред ней, задумавшись, стою…” Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностью и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: “Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да чёрт ли в них?” В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: “Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в её альбом”. – “А вы что сказали?” – спросила я. “А я сказал: Ого!” В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий».