Богини Пушкина. От «златой весны» до «поздней осени»

Кто же она, эта таинственная смуглянка? Открываю академическое издание писем поэта за 1831–1833 годы и в примечаниях читаю: «Южная ласточка, смугло-румяная красота наша – Александра Осиповна Россети (впервые высказал это предположение Я.К. Грот), впоследствии Смирнова, одна из замечательнейших женщин петербургского света 20—30-х годов XIX века».

Елизавета Михайловна Хитрово.

Художник О. Кипренский. 1816–1817 гг.

Значит, Элиза – это «черноокая Россети». В её жилах текла грузинская кровь. Князь Вяземский действительно как-то называл фрейлину Россет (Россети) ласточкой, и была она необычайной красавицей. Допустим, что и Пушкин назвал так в своем письме Александру Россет, но отчего тогда он просит передать, что дом на Арбате нанят в её память? Нелогично. Ещё одна «утаённая любовь» Александра Сергеевича?

Пушкин называет неведомую красавицу «моей Элизой». Раскрываю знаменитый «донжуанский» список Пушкина – запись, сделанную поэтом в альбом Елизаветы Ушаковой. В нем значится две Элизы, точнее: Элиза и Елизавета. Первая следует в списке за Амалией (Ризнич). Как давным-давно установлено, это Елизавета Ксаверьевна Воронцова, – ей, красавице-графине, Пушкин посвятил немало вдохновенных строк.

Но кто же упомянутая в списке Елизавета? Ищу разъяснения в академических трудах: «Т.Г. Цявловская и Б.В. Томашевский считают наиболее подходящей кандидатурой для упомянутой Елизаветы – Елизавету Михайловну Хитрово (1783–1839). Но в таком случае список теряет свою смысловую доминанту – Е.М. Хитрово была влюблена в Пушкина, но не пользовалась его взаимностью».

«Утопив в слезах мою любовь»

Остаётся обратиться к пушкинским письмам. Ведь на них, по образному замечанию философа, «запеклась кровь событий». Письма к Елизавете Хитрово. Они подчеркнуто сдержанны, полны светского такта и учтивости.

Его обожательница исправно присылает ему новые журналы, книги, статьи: «Как я должен благодарить вас, сударыня, за любезность, с которой вы уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не получает французских газет…»;

«Ваши письма – единственный луч, проникающий ко мне из Европы».

Пушкину словно приоткрывается окно в недоступный ему мир, мир за границами Российской империи.

Ну а письма самой Елизаветы Михайловны к поэту? Они совсем иные – страстные, исполненные любви и жертвенности!

«Любите меня, потому что я чувствую, что сердце моё истерзалось по вас»;

«Я размышляла, боролась с собой, страдала, и вот, – я уже дошла до того, желаю, чтобы вы скорее женились… чтобы вы забыли прошлое, а будущее ваше принадлежало всецело вашей жене и детям! Отныне – моё сердце, мои сокровенные мысли – станут для вас непроницаемой тайной, а письма мои будут такими, какими им следует быть – океан ляжет между вами и мною… Рассчитывайте на меня на жизнь и на смерть, располагайте мною во всем без стеснения. <…> Утопив в слезах мою любовь к вам, я всё же останусь тем же страстно любящим, кротким и безобидным существом, которое готово пойти за вас в огонь и в воду – ибо так я люблю даже тех, кого люблю мало!» – пишет Елизавета Михайловна Пушкину накануне его женитьбы.

А ещё раньше, когда слухи о сватовстве поэта к красавице Натали Гончаровой только достигли Петербурга, она требует у него написать «правду, как бы она ни была для меня горестна». Ровно через три дня после помолвки Пушкина в Москву уже летит следующее ее письмо: «Вы совершенно не считаетесь со мной. Сообщите мне о вашей женитьбе и о ваших планах на будущее… Долли и Катрин просят вас рассчитывать на них, чтобы руководить вашей Натали».

Пушкин отвечает: «…Покровительницы, которых вы так любезно обещаете, слишком блестящи для моей бедной Натали. Я всегда у их ног так же, как и у ваших».

Разумеется, сорокасемилетняя Елизавета Хитрово прекрасно сознавала, что шансов когда-либо стать супругой поэта у нее нет. И всё же, всё же… Она добра, умна, великодушна: «Запретите мне говорить вам о себе, но не лишайте меня счастья быть вашим поверенным. Я буду говорить вам о большом свете, об иностранной литературе – о возможной перемены министерства во Франции, – увы, я у самого источника всех сведений, мне не хватает только счастья».

Она готова остаться просто другом, лишь бы иметь возможность писать своему кумиру, слышать его. Неужели и главный её довод не возымеет действия?!

«Я боюсь за вас: меня страшит прозаическая сторона брака! Кроме того, я всегда считала, что гению придаёт силы лишь полная независимость и развитию его способствует ряд несчастий, что полное счастье, прочное и продолжительное, прибавляет жиру и превращает скорее в человека средней руки, чем в великого Поэта!..»

Александр Сергеевич не преминул опровергнуть страхи своей обожательницы: «Что касается моего брака, то ваши размышления о нем были бы вполне справедливы, если бы вы обо мне судили менее поэтически. На самом деле я просто добрый малый, который не хочет ничего иного, как заплыть жиром и быть счастливым. Первое легче второго».