Боярыня Морозова

– Горемыки вы мои! – прервал Башмакова Аввакум. – Да казнит меня великий государь лютой смертью – не соединюсь с отступниками! Ты, Дементий, так и скажи Михалычу: «Я, грешный Аввакум, не сведу рук с высоты небесной, покамест Бог не отдаст тебя, православного царя, в мои руки». Ты слушай, Дементий! Слово в слово скажи Михалычу: «Ты – реку ему – мой царь, а им, бродягам вселенским, какое до тебя дело? Своего царя они потеряли да и тебя проглотить сюды приволоклися». Господи! Всего-то и прошу: пусть русский православный царь будет с православными, с русскими людьми – единая семья. Нынче-то он, горемыка, сам по себе, с пришлыми соблазнителями. Ох, да будет ему за отступничество горькая доля. Горше не бывает…

– О себе бы, Аввакум, подумал, – тихо сказал Дементий Башмаков.

– Со мною Бог! Царя жалею. Так и передай Михалычу. Аввакум о нем да о его семействе помолится, поплачет. Да ведь маловата сила у низверженного протопопа, не вымолю… Не вымолю его, глупенького, не вытащу из когтей Сатаны!..

– Не хочу, не хочу слушать тебя! – замахал руками Дементий Башмаков. – Но запомни: сам себе ты уготовил то, что ожидает всех вас, упрямцев.

Быстро поклонился и ушел.

А наутро примчался в Братошино со стрельцами стрелецкий голова Василий Бухвостов. «Яко злой и лютый разбойник – да воздаст ему Господь по делам его!» – напишет в своем «Житии» о страшном дне 27 августа смиренный инок Епифаний. Читаем у него: «И ухватили нас, священника Лазаря и меня, под руки и помчали скоро-скоро и зело немилостиво и безбожно. И примчали на Болото. И посадя нас на плаху, и отрезаша нам языки, и паки ухватиша нас, яко зверие лютии, лютии, суровии, и помчаша нас також скоро-скоро. Мы же от болезней и от ран горьких изнемогохом, не можем бежати с ними. И они ухватили извощика, и посадиша нас на телегу, и паки помчаша нас скоро; и потом на ямские телеги посадиша нас и свезоша нас в Братошино».

Попа Никифора спасли от казни преклонные годы. Челобитных он не писал, с соборными судьями не спорил. Плакал, а от пятиперстия не отступал. Бил поклоны смиренные, да только о новые служебники рук не осквернил. Аввакума уберег от казни сам царь, а вот у Лазаря да Епифания заступников не нашлось.

Первым на плаху посадили кряжистого Лазаря. Не даваясь палачу, успел закричать людям, пришедшим посмотреть, кого царь не милует:

– Оклеветали меня папежники, бродяги вселенские! Аз – богомолец великого царя! На мне благословение святейшего патриарха Филарета Никитича… Люди! Рукоположен-то аз во священнический сан митрополитом ростовским… Варлаа… Варлаамом! Люди!..

Лазарю наконец защемили голову бревном, палач ухватил щипцами за язык да и отрезал.

Епифаний принял казнь безропотно, бессловесно… Мучеников тотчас подхватили под руки, повлекли в разные стороны, повезли разными дорогами. Епифания зачем-то на Каменный мост и кружным путем. Лазаря в Калужские ворота, через Москву-реку, по Даниловскому мосту, мимо Симонова монастыря, околицею Андрониковой слободы, а там на Переславку и по Троицкой дороге.

Лазарь храбрился. Кровь лилась изо рта на бороду, на грудь. Он плевался, чтоб не захлебнуться. Вздымал красную от перстов до плеча десницу, благословляя встречных, обмирающих от ужаса, древнеотеческим пятиперстием: два перста слитно к небу, ради божеского и человеческого в Христе, и соединяя три перста во имя Пресвятой Троицы.

Увидел Аввакум – везут, кинулся встречать: один Лазарь в телеге. Хотел на руках отнести болезного – Лазарь не дался. Чего-то лепечет, снимая розовую пену с губ.

Поцеловал его Аввакум в кровавые уста и воскликнул на все Братошино:

– Господи! Благодарю тебя, ибо сподобился видеть в наши лета мучеников, пострадавших Христа ради и Церкви ради!

Отвел Лазаря в избу, поднес водки – стрельцы дали. Выпил Лазарь ковш, все рассказать хотел, что с ними сделали, да не столько говорил, сколько кровавою слюной брызгал. Заснул наконец, а кровь на губах и во сне пузырится.

Стрельцы позвали Аввакума: Епифания привезли. Побежал к иноку в избу. Сидит на лавке, припав головой к стене. Уста сомкнуты, кровь между губ проступает, капает. В глазах – слезы. Такими слезами сосульки в марте тают. Поцеловал Аввакум ноги Епифания. Инок же, мучась, забрался на печку, затих.

Вернулся Аввакум к себе, а его Артамон Сергеевич Матвеев ждет с царским тайным словом.

– Видел, что приключилось с соузниками твоими? – спросил Матвеев с угрозою.

– Перецеловал их в кровавые уста. Были глаголом Господним, ныне же лишены палачом сладкой речи, слова Исусова… Не стращай меня, Артамон! Души топором не убавишь.

– За царя молись, за христолюбицу Марию Ильиничну.