Боярыня Морозова

На столе пирог с вязигою, поминальные блины, розовая семужка, рыбные молоки, рыбный студень, взвары, мед.

При виде князя с двумя дворянами черницы, как мышки, прыснули от стола, но Федосья Прокопьевна даже не шевельнулась, только глаза подняла.

– От великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича да от великой государыни, от царицы Натальи Кирилловны прислан я к тебе, боярыня, сказать тебе высочайшее неудовольствие, ибо ты, забыв гнев Божий и царскую милость, упиваешься, как вином, своей гордыней. Смирись, пока у доброго государя терпение не лопнуло! Смирись, принеси свою вину! Ныне тебя зовут на твою службу ближней боярыни, но завтра будет иная почесть. Нынче по государевой милости служит тебе тысяча слуг и кормят тебя восемь тысяч рабов твоих. Завтра о куске хлеба возмечтаешь, о глотке воды, о свете Господнем. Нынче великий государь и великая государыня тебя зовут, но упаси тебя Бог, госпожа Федосья Прокопьевна, дождаться указа о твоем разорении.

Боярыня медленно поднялась, опустила глаза.

– Князь! Человек приходит в мир голеньким и уходит, ничего с собою не захватя, кроме грехов. Меня – разоряй, но наследник всему – мой сын. Он великому государю служит верно, как его батюшка служил, Глеб Иванович, как его дядюшка Борис Иванович, государев дядька. Царствие им небесное.

– Уймись, боярыня! – Князь Троекуров говорил ласково: долго ли царю помиловать строптивицу, тогда за грубость сам беды не оберешься.

– Да в чем вина моя, скажи? – Федосья Прокопьевна смиренно поклонилась государеву послу. – В том, что осеняю себя крестом, каким святой отец наш преподобный Сергий Радонежский знаменовался? Я – бедная вдова, царя страшусь, а Бога пуще. Так и скажи пославшим тебя. Боярыня Морозова Бога любит больше своего тленного тела. Боярыня Федосья от вечной жизни ради сладкого куска не отречется.

Выслушав доклад Троекурова, Алексей Михайлович только вздохнул, но послал за Артамоном Сергеевичем и горько жаловался на боярыню – потатчицу оголтелому Аввакуму и целой своре черниц.

– Их из монастырей повыгоняли, а она их мало кормит-поит, кров дает, но ведь слушает разиня рот. Я-то у них знаешь за кого слыву?

– За терпеливейшего из самодержцев?

– Эй! Артамон! Тебе-то чего лестью меня ублажать?! Мне от тебя правда дорога. Именуют царя все эти мокрохвостые не иначе как рогом Антихриста. А то и самим Антихристом.

Артамон Сергеевич слушал государя с тоской в сердце: укажет сумасшедшую бабу увещевать – и крутись, на государские дела времени не останется. На Украине такая свара – мозги болят за всеми смотреть, быть со всеми в приятельстве, беречь царя и царство от войны.

В Андрусове князь Василий Волынский да Иван Чаадаев с польскими комиссарами Яном Гнинским да Павлом Бростовским ни в чем не сошлись. Полякам Киев подавай, принять в подданство гетмана Дорошенко запрещают, гетмана Многогрешного зовут будущим подданным его королевского величества. До Многогрешного слухи о переговорах с поляками доходят переиначенными: Москва-де торгует Украиной, сдача Киева неминуема.

Полковник Костька Солонина, присланный от гетмана, требует, чтоб его допустили быть свидетелем на переговорах. За Солониной приходится ухаживать, дарить – в Андрусово отпустить нельзя: поляки на дыбы встают, малороссов им на дух не нужно на переговорах. А у Многогрешного ревность к Солонине: не хотят ли в Москве заменить мрачного Демьяна на веселого Костьку. Ненавистью к Солонине пышет.

Дорошенко свою веревочку вьет. Ждет ответа на челобитье. Присягу турецкому султану объясняет просто: поляки посягают на православную веру, московский царь казаков под защиту не торопится взять – делать нечего, спасая людей от истребления, церкви от разора, он, гетман, и пошел под басурмана. Не к кому-нибудь, к вам просимся – единым домом жить.

Все это громоздилось в голове Матвеева, и о Морозовой он сказал с неприязнью:

– Государь, да пусть займутся уговорами строптивицы Ртищевы, Федор ли Михайлович или старший, Михаил Алексеевич, а лучше всего и Анна Михайловна, она человек с подходом. И по дворцовому сану ее это дело, крайчая… Да и князю Петру Семеновичу Урусову пристало бы увещевать боярыню, муж сестры – куда ближе.

– Да Евдокия-то в ту же дуду дудит, что и старшая сестрица! – Государь рукой махнул. – Ты прав, Артамон Сергеевич, не стану тебя обременять бабьими неистовствами… Ты мне лучше добудь вечный мир с королем.

– Клубок, государь! – чистосердечно воскликнул Матвеев. – Тут такой клубок! Любую ниточку потяни – узел на узле.

– Потому и дорог ты мне своей службой: не рубишь, не рвешь узелков, а с терпением развязываешь. Ордин-Нащокин был умен, да все торопился, за каждый узел готов был платить из царского кармана, хоть самим Киевом. А Никон, тот бы сей клубок – топором! Вот у кого терпения ну совсем нету! – Алексей Михайлович поглядел на друга детства вопрошающе, и была в этом взгляде растерянность и робкое ожидание доброго. – Скажи ты мне, Артамон… Повтори, что Стенька-вор о Никоне говорил…

– Показал: некий старец у него был… Грозил: вот пришел бы к нему, к Стеньке, Никон… Больше ничего.