Бояться нужно молча

Раздается короткий стук. Размышления, мелкими чаинками осевшие во мне, начинают предательски кружиться. Там, в коридоре, кто-то напуган. Кто-то сомневается, что выбрал ту дверь.

В палату проскальзывает Рене. Брови нахмурены, губы сжаты, пальцы теребят седой локон.

— Как ты? — Она улыбается — пытается меня утешить.

— Все в порядке. — Я откладываю расческу. — А… у вас?

— Почти.

Рене топчется за моей спиной, дышит мне в макушку. Я вижу ее в зеркале.

— Почти?

Паршивое слово. Неизвестность угнетает, если не верить в счастливое будущее. А я не верю.

— Да. — Наклонившись, она упирается подбородком в мое плечо. Улыбка растягивается молодым месяцем. — Ничего не бойся, ладно? Все будет хорошо.

— Что случилось?

Рене глотает воздух, наполняет себя, утяжеляет, будто боится, что земное притяжение подведет ее.

— Прости меня, детка.

Только сейчас я замечаю, что ее правая рука прячется в кармане, очерчивающем форму шприца.

— Рене…

Теперь я знаю, что такое гнилая тишина.

— Прости, — повторяет Утешительница.

Я пытаюсь подняться, но она обхватывает меня и прижимает к спинке стула.

— Не надо, прошу, — лепечу я.

— Мы подчиняемся им, — каркает Рене. — Я же просила, Шейра. О боги, я же просила не высовываться.

Она вкалывает мне в шею прозрачную жидкость. Я мгновенно слепну. Кожа деревенеет. По венам расползаются змеи — сильные, ядовитые, голодные.

— Прости, детка. Если после этого сможешь прощать.

Звук выключается. Мой канал рассыпается на тысячи серых точек. Кто-то выжидает еще минуту и забывает обо мне. Навсегда.

* * *

Мне снова девять. Я в комнате, увешанной зеркалами. Ни мебели, ни картин, ни окон — в этой коробке лишь я. На моих коленках приютился игрушечный мишка. У него добрые голубые глаза и белая шерсть. Правое ушко вот-вот оторвется. Больно, наверное, расходиться по швам. Я обязана утешить друга.

Я хватаю шприц, закатившийся в темный угол. Мишке страшно. Глажу беднягу по спинке и — вкалываю ему лекарство. В шею. На месте ранки появляется красное пятнышко. Я моргаю часто-часто, смахиваю ресничками алую точку, растушевываю ими комнату. Видение не исчезает. Вновь тыкаю в мишку шприцом. Вновь.

Меня трясет, но я продолжаю. По лодыжкам струится кровь. Пациент плохо себя ведет. Пока он не выздоровеет, я буду его колоть. И буду плакать — мне жалко белую шерсть, запятнанную красным. Слезы смешиваются с кровью и начинают разъедать игрушку. Моя жалость пропитана не солью — кислотой.

Ткань исчезает. Я с трудом сдерживаю визг: вместо ваты в мишку запихнули Ника. И он истекает кровью.

Внутренности игрушки оказались чересчур настоящими.

Шаги. Из зеркала выпрыгивает Карина. Я радуюсь: она поможет мне вылечить друга. Поможет утешить его.

— Как тебе мой подарок? — Накрашенные ярко-красной помадой губы расплываются в улыбке. Кривой улыбке. — Он такой милый, правда?

И такой мертвый…

— Ему плохо, — хнычу я. Меня тошнит от запаха гнили и железа.

— Уже не плохо. Ты его спасла. — Карина не обращает внимания на ранки Ника. — Теперь я спасу тебя. Не волнуйся.

Она гладит меня по спине, как недавно я гладила мишку.

— Какая же ты красивая! — Утешительница скользит пальцем по зеркалу, обводя мой силуэт.

Я напрягаю зрение и немею от ужаса. Девятилетняя девочка по ту сторону стекла поражена змеями. Они выползают из ушей, рта, носа — по очереди, цепочкой громоздких украшений.

— Ложись. — Карина целует меня в лоб, и я подчиняюсь. — «Спи, малышка, засыпай», — поет она, улыбаясь шире. — «Спи, родная… умирай».

В лопатки впивается ледяной кафель. Тошнит. Я хочу стереть с лица Утешительницы кривой рот, выкорчевать ее заботливый голос.

Убийственно заботливый.

Во мне живут змеи, и — без сомнения — если Карина расплачется, меня разъест, как мишку.

Она дотрагивается до губ, растягивает их, пытается выровнять, а затем начинает лечить меня. Вцепляется в шею, выдавливает змей — ласково, как и все Утешители. Я не сопротивляюсь.

— Спи, родная, умирай…

Глаза слипаются, но окончательно уйти во тьму мне не дает пощечина. Карина морщится:

— За что, Шейра? За что?

Внезапно серые точечки возвращаются. Они выстраивают из меня кресло — ободранное, пыльное, с протертой тканью. На мне нет пледа. Нет человека с книгой и чашкой чая. Я — холодный и неуютный мусор.

Мусор, не способный утешать.

Снова пощечина.

Картинка меняется — я больше не кресло.

— Ну слава богу!

Передо мной на коленях стоит Ник.

Мы в огромной белой комнате. Вдали темнеет сервер. От моей головы и индикатора тянутся провода; системный блок пожирает их не хуже спагетти. У меня крадут что-то важное. Что-то, что не должно храниться на жестком диске.

Я лежу на ледяном столе. Руки словно попали под швейную машинку — не шевелятся. По-прежнему пахнет железом. Я до крови прокусила губу. По соседству спят Ольви и Альба.

Яркие лучи ламп проникают в меня через поры, просвечивают все мои тайны, как легкие на флюорографии.

Пыточная, не иначе.

— Вставай! — рычит Ник.

— Ты жив, — растерянно шепчу я. — Как хорошо.

— Ничего хорошего! Они собираются вскрыть нашу память!

— Что? — Я приподнимаюсь на локтях. — Где мы?