Бойся сбычи мечт

Офицер, выслушав переводчика, усмехнулся.

— Ты слишком самоуверен, вождь.

— Я всё сказал, а ты услышал! — Бросил я и отошёл от стены.

Мы не стали дожидаться утра. Лагерь французов в свете костров просматривался со стен отлично. Место нами пристреляно. Прицел для каждого орудия выверен и подобран индивидуально.

— Огонь! — Скомандовал я.

Всего шестнадцать выстрелов потребовалось, чтобы уничтожить двести восемнадцать французских солдат. Из них четырёх офицеров. Хотя в то время такого понятия, как «офицер» ещё, кажется, не было. Или было? Не помню. Мы нашли их тела в одной палатке с тем командиром, что подходил к стене с «дарами».

Одновременно с выстрелами из боковых нижних ворот выскользнули все воины и потихоньку пошли в сторону французского лагеря. Я научил их считать на пальцах. Четыре пальца — это шестнадцать суставов, если считать и кончики пальцев.

После шестнадцатого выстрела, воины кинулись в лагерь противника. Прикоснуться к мёртвому врагу, считалось очень почётным, а к живому и подавно, поэтому раненых, но живых, сразу не добивали, а вязали их по рукам и ногам.

Я подошёл к месту побоища, когда уже всё стихло, кроме стонов раненых. Их было двадцать три человека. Офицеров среди выживших не было. Командирской палатке, стоявшей в центре, досталось больше всего.

Как не странно, я не рефлексировал на тему убийства бледнолицых. Европейцы в Америке уничтожат миллионы индейцев. Только Кортес и другие конкистадоры в центральной Америке, по самым скромным подсчётам, уничтожили около двухсот тысяч индейцев.

Я был индейцем, так и что мне оставалось делать?

Но даже если бы я был европейцем, я не хотел участвовать в геноциде коренного населения Америки.

— Ты зачем сюда пришёл? — Спросил я первого пленника по-французски.

— Нас послали, — прошептал он, не успев, видимо, удивиться. А может он не понимал, кто с ним говорит. Его глаза оставались закрыты.

— Убить индейцев? — Спросил я. — Говори правду и тебя не станут убивать.

— Они бы сами сдохли.

— От оспы?

— Да. А мы бы днём ушли. Не успели.

— Что стало с другими индейцами?

— Не знаю. Мы дали им одеяла и стекляшки и ушли сюда.

— Вам не нужны рабы?

— Индейцы — плохие рабы. Нам всем обещали здесь землю. Много земли. Мы приехали с семьями. Меня ждёт жена и дети. На берегу.

— Сколько вас там?

— Я не знаю. Много. Три пятидесятипушечных шлюпа. Каждый был забит как бочки с солониной.

Он наконец-то открыл глаза, и они у него расширились.

— Кто ты? — Спросил он.

— Не важно, — сказал я, и ударом круглого топора раскроил ему грудь чуть левее грудинной кости. От ключицы до шестого ребра. Она лопнула, как арбуз. Я взял сердце пленника и сжал пальцами. Сердце затрепетало, дёрнулось, как живое, и остановилось.

Резко вырвав руку из груди, я показал сердце врага своим воинам. Так было нужно. Такие здесь были порядки и традиции. Кто приходил с войной, тот становился врагом. А с врагами поступали по-разному. Даже съедали. В знак уважения. Я нисколько не преувеличил свои угрозы.

Лошади, стреноженные и укрытые попонами, стояли чуть в стороне от лагеря и почти не пострадали. Лишь двух задело картечью. Одну, как я определил, прилично, другую вскользь.

— Эту, добить и освежевать, эту… Охэнзи! — Крикнул я.

Шаман подошёл.

— Эту зверюгу отведём к тебе.

— Зачем? — Испугался шаман.

— Лечить будешь.

— Духи позволяют лечить только людей. Даже собак лечить нельзя.

— А ты не призывай духов. Просто намажь их своими травами. Растолки, размочи, как ты делаешь, и намажь. Раны пустяшные, заживут и без духов.

— Без духов ничего не заживёт, — проворчал шаман.

— Да это я так, — не стал обострять я. — Ты духов не зови. Захотят помочь, помогут. И не оскорбишь ты их.

— Тратить лечебные травы не хочется, — ворчал шаман.

— Эта зверюга очень полезная и в хозяйстве, и на войне. Она много может перенести, если куда-то уходить придётся.

— Куда уходить? Зачем уходить? — Спросил, встрепенувшись, шаман.

— Пока никуда, но мало ли?

Шаман почесал затылок.

— Сейчас покажу, что это за животинка, — сказал я, и пошёл к лежащим невдалеке под брезентом сёдлам и сбруе.

Однако, потрогав заиндевевшие подседельные покрывала, я передумал седлать лошадку. Да и не делал я этого слишком давно, поэтому пыл свой я остудил, а очень хотелось.

Я снял с себя перекинутый через голову моток кожаного ремня, выделанный из шкуры бизона, достал кусок нарезанной тыквы и пошёл в сторону раненой лошадки.

— Чу-чу, — приговаривал я. — Debout, mon bon. (Стоять, моя хорошая) Regarde ce que j'ai. (Смотри, что у меня есть).

Мой французский, как и английский, когда-то был очень неплох и лошадка это почувствовала. Она перестала всхрапывать и отпрыгивать в сторону передними спутанными ногами и, учуяв лакомство, потянулась мордой к моей руке.

Я накинул на шею лошадки незатягивающуюся петлю и повёл лошадку в нижний вигвам. Мы так называли каменные строения, потому, что вигвамами индейцы называли все стационарные жилища. Подозвав шамана, я передал ему импровизированный повод, а сам взялся за другой.